— … Могу ли я кое-что сказать вам, как другу? Но это, разумеется, должно остаться между нами.

— Конечно. Говорите.

— Этот месье Мерчисон — совершенно очаровательный человек, и притом весьма щедрый, можете мне поверить, — и все же я его немного боюсь.

Пауза, молчание. Я пытаюсь подсечь эту большую рыбу.

— Да что вы!

(Пусть выпутывается сам. Главное — не подгонять его, чтобы не сорвался с крючка.)

— Послушайте. Я, конечно, проявлю вопиющую нескромность, если расскажу вам об этом. Но я знаю, что на вас можно положиться. В день приезда месье Мерчисон поместил на хранение в сейф отеля крупную сумму денег… очень крупную сумму.

— Насколько крупную?

— Миллион.

— Черт возьми! Что за идея! На это есть банки.

— Я ему так и сказал — со всей возможной деликатностью, разумеется. Согласитесь: принять на хранение такую сумму — значит взять на себя большую ответственность. У нас тут нет бронированных подвалов, как во Французском банке.

— Ну конечно, конечно… Вас именно это беспокоит?

— Ах, если бы… Устраивать себе головную боль ради клиентов — это, в конце концов, моя работа. Раз уж он непременно хочет, чтобы у него под рукой были тысячефранковые купюры… Нет, меня беспокоит другое — хотя не знаю, зачем я вам это говорю.

— Скажите все-таки.

— Ладно. Дело вот в чем: за две недели он успел истратить половину этих денег.

Боюсь, я не сумел разыграть удивление так хорошо, как этого требовали приличия. А ведь имел возможность подготовиться.

А потом я вдруг ощутил раздражение. Почему этот торгаш позволяет себе лезть в денежные дела такого человека, как Аллан?

— Знаете, — заметил я равнодушным тоном, — это ведь все-таки его дело…

Мой собеседник вдруг густо покраснел и сконфузился, точно лакей, уличенный в воровстве. Тут уже мне стало стыдно. Ибо я чувствовал, зная, что его подозрения не были, не могли быть грязными.

— … Хотя, — продолжал я, — это, пожалуй, и в самом деле несколько странно.

— Не правда ли? Конечно, он мог взять деньги, чтобы перевести их куда-то — да мало ли что можно предположить. Однако вот что странно: он брал их несколько раз, словно бы собирался понемножку их тратить…

(Он ломает комедию, это ясно! У него ведь есть своя полиция. Персонал отеля. Но мне он, естественно, об этом не скажет, так далеко его откровенность не простирается. Да это и не мое дело. Так что не буду тянуть его за язык.)

— Ну, дорогой мой… это значит, что у вас остановился миллионер, который хочет наслаждаться жизнью, вот и все…

Грустной улыбкой он дал мне понять: у нас с ним разные представления о том, что такое счастье в этом бренном мире. Но следующие его слова, которые он произнес в каком-то полузабытьи, словно размышляя вслух, заставили меня побледнеть.

— Миллионер, да. Миллион у него был. Но что-то мне подсказывает — хотя подтверждений у меня нет, возможно, это просто чушь, — что-то мне подсказывает, что, кроме этого миллиона, у него больше нет ни гроша.

— Откуда вам это знать, дорогой Керсэн? У вас дар ясновидения?

— Понимаю, вам смешно. Для директора отеля это так соблазнительно — поиграть в детектива. И все же тут происходят странные вещи.

— А именно?

— Он здесь уже две недели. И представьте — можете мне поверить, вся почта в отеле проходит через мои руки, — за это время он не получил ни единого письма. Все-таки это необычно для такого человека… такого элегантного, такого светского.

— А может быть, он просто решил на время отпуска устроить себе полный покой. И на время оборвал все нити.

— Да, оборвал все нити…

На несколько секунд Керсэн задумался. Он говорил с явной осторожностью, тягучим, бесцветным голосом: боялся, что более эмоциональный тон может подействовать на меня — и мне передастся его безотчетная, инстинктивно возникшая уверенность, не подкрепленная никакими реальными доказательствами. Как большинство простых людей, он не знал подходящих слов, чтобы рассказать о невидимом крыле, которое его задело, о предостережении, которое было ему послано. Но именно эта его необъяснимая уверенность, эхо моих собственных опасений, пугала меня больше всего.

— Знаете, ведь роскошный автомобиль, на котором он приехал… принадлежит не ему, а… той женщине. Той, что почти сразу же уехала.

Я почувствовал, что слегка краснею.

— Послушайте, Керсэн, похоже, вы принимаете его за какого-то мошенника мирового масштаба — или за беглого растратчика! Но вы же знаете, что он — друг месье Грегори.

Он обезоруживающе улыбнулся.

— Мои подозрения совсем иного рода.

— Какого же?

Он вдруг поднял глаза.

— Да никакого. Странный он человек, вот и все. Извините. Я вел себя как дурак. А теперь мне пора. В отеле начинается праздничная неделя… И, разумеется, все сказанное должно остаться между нами…

И он удалился, приложив палец к губам — как наперсник в комедии. Какая занятная разновидность Яго! Сейчас я даже чувствую к Керсэну нечто вроде ненависти, словно вуайер, с изумлением заметивший, что кто-то подглядывает за ним самим. Керсэн что-то унюхал — у таких грубых людей особое, отвратительное обоняние. А мне стыдно и гадко, точно меня лишили невинности: я будто чувствую на себе, на всех нас следы грязных рук. Возмутительно. Такое впечатление, что полицейский комиссар схватил за шиворот героя трагедии.

10 августа

Медленно, сонливо тянутся дни, похожие один на другой. Меня одолела лень, нет сил встать с кровати, хочется свернуться калачиком на теплом шерстяном одеяле и глядеть, как поднимается дымок от сигареты — и лежать так часами, с утра до вечера. В полдень солнце раздавливает пляж своим зноем. В коридорах и комнатах отеля, которые смотрят на слепящую гладь моря, опущены жалюзи, и там царит томительный полумрак тропического леса, — призрачный полумрак бессонницы, куда бесшумно прокрадываются фигуры в белых махровых халатах.

Сегодня ночью долго стоял у окна, смотрел, как над морем восходит загадочная луна. Захваченная врасплох во время любовного свидания, на широкой светящейся лестнице, испещренная черными родинками, молчаливая, она казалась бесстыдной, непонятной и полной предзнаменований, точно женское недомогание.

Я становлюсь нервным, как ребенок.

11 августа

Всем тем, кто, как я, знает, что невинность и виновность даны нам от рождения.

То, что я пишу, по сути имеет прямое отношение к позавчерашнему разговору.

Уже давно я осознал тот поразительный факт, что страсть — не навязчивая идея, не суженное пространство, на котором отныне должны умещаться все помыслы и заботы, не отвод жизненных потоков в новое, отныне единственное русло, которое человек наметил для себя сам, — нет, это неистовое, брызжущее кипение жизни: так вскипает вещество под жгучей каплей кислоты. Поэтому на мой взгляд, да и на взгляд каждого, кто всмотрится повнимательнее, страсть может достигнуть наивысшей мощи только внутри некоей группы людей. В иных условиях она не возвысится до экстаза, до исступления. Я не представляю себе страсть на пустынном острове. И наоборот: там, где имеется театр, непременно отыщется и страсть; если бы ее не было, ее бы следовало придумать.