– Так ты, выходит, язычница? – поинтересовался я у дочери, пока мы ехали через холмы.

– Да, отец.

– Почему?

Она улыбнулась из-под толстого капюшона, под которым прятался венок из звездчатки, охватывающий темные волосы.

– А почему нет?

– Потому что тебя растили христианкой.

– Быть может, именно поэтому. – В ответ на это замечание я что-то пробурчал, а Стиорра рассмеялась. – Ты хоть представляешь, какие монахини жестокие? Они били меня и даже жгли из-за того, что я твоя дочь.

– Жгли?!

– Вертелом, раскаленным на кухонном очаге. – Она закатала рукав, чтобы показать отметки.

– Почему ты мне не говорила?

– Я рассказала все леди Этельфлэд, – спокойно заявила девочка, не замечая моего гнева. – Поэтому больше подобное не повторилось, разумеется. А затем ты прислал мне Хеллу.

– Хеллу?

– Мою служанку.

– Я ее тебе прислал?

– Да, отец. После Бемфлеота.

– Неужели? – Под Бемфлеотом мы взяли столько пленных, что я забыл большинство из них. – Кто такая Хелла?

– Она позади тебя, папа, – сказала Стиорра, повернувшись в седле и указав на служанку, которая следовала за ней на смирном мерине.

Поморщившись от боли, я обернулся и узрел курносую круглолицую девушку. Та, заметив мой интерес к ней, встревожилась.

– Хелла из данов, – продолжала Стиорра. – Она немного моложе меня и язычница. Хелла рассказывала мне истории про Фрейю, Идунн и Нанну. Иногда мы всю ночь напролет болтали.

– Спасибо Хелле, – промолвил я, после чего некоторое время мы скакали молча. Я понял, что не знаю собственную дочь. Я любил ее, но не знал. И вот теперь со мной идут тридцать три воина, тридцать три крепких парня, которым предстоит расстроить свадьбу и сбежать из города, полного мстительных врагов. И я посылаю свою дочь в осиное гнездо. Что, если ее схватят?

– Христиане не жалуют язычников, – напомнил я. – И если люди Этельреда поймают тебя, то будут издеваться, мучить, травить. Вот почему тебя растили христианкой – чтобы избавить от опасности.

– Я почитаю наших богов, но не кричу об этом, – заявила Стиорра. Она распахнула плащ и показала серебряный крест, висящий поверх роскошного шелкового платья. – Видишь? Он мне не повредит и их заставит заткнуться.

– Этельфлэд знает?

Дочь покачала головой:

– Как я уже заметила, отец, я не криклива.

– А я?

– Не то слово, – отрезала она.

Час спустя мы были уже у ворот Глевекестра, которые в честь свадьбы украсили зелеными ветками. Восточные ворота охраняли восемь стражников. Воины сдерживали пытавшуюся проникнуть в город толпу. Приходилось ждать, пока караульные досмотрят вереницу повозок. Там стояла и одна моя, но мои люди не пытались въехать. Они остановили груженную сеном большую телегу на обочине и сделали вид, будто не знают нас, пока мы пробирались через толпу. Поскольку мы были верхом и с оружием, народ расступился.

– Что ищете? – спросил я у командира стражников, верзилы с испещренным шрамами лицом и черной бородой.

– Просто собираем пошлину, господин, – ответил детина. Купцы подчас прятали дорогие товары под кипами дешевой материи или невыделанными шкурами и тем самым лишали город полагающихся ему платежей. – Да и в городе народу и так полно, – проворчал он.

– Свадьба?

– Да, и еще король здесь.

– Король?!

– Король Эдуард! – Он удивился, словно мне следовало знать. – Он и еще тысяча гостей.

– Когда он прибыл?

– Вчера. Дорогу господину Утреду! – Верзила использовал длинное древко копья, чтобы раздвинуть зевак. – Рад, что ты жив, господин, – добавил он, очистив проем ворот.

– Я тоже.

– Я был с тобой при Теотанхеле, – заявил воин. – И еще прежде. – Он коснулся шрама на левой щеке. – Получил эту метку, когда мы дрались в Восточной Англии.

Я выудил из кошеля монету и сунул ему.

– Когда свадьба?

– Мне не сообщили, господин. Наверное, когда государь изволит оторвать свою королевскую задницу от постели. – Он чмокнул монету, которую я ему дал. Потом добавил вполголоса: – Бедная девчонка.

– Бедная?

Верзила пожал плечами, словно его замечание не было нужды пояснять.

– Да хранит тебя Бог, господин, – проговорил он, прикоснувшись к краю шлема.

– Меня здесь нет, – сказал я, выуживая еще монету.

– Нет здесь… – начал было он, потом посмотрел на вооруженных парней, следующих за мной. – Да, господин, тебя тут нет. Я тебя никогда не видел. Да хранит тебя Бог.

Я поехал дальше. Пришлось пригнуться под большой растянутой шкурой над входом в лавку продавца кож. Эдуард здесь? Известие разозлило меня. Эдуард всегда выказывал любовь к Этельстану и его сестре. Он поместил их под опеку Этельфлэд, как и Кутберта под мою, и я полагал, что причиной тому было желание уберечь их от тех людей в Уэссексе, которым не по нраву их существование. Но если Эдуард пожаловал на свадьбу, это может означать лишь одно – король полностью одобряет действия Этельхельма.

– Он тебя узнал, – заметил Финан, кивнув в сторону стража у ворот. – Вдруг поднимет тревогу?

– Нет. – Я покачал головой, надеясь, что прав. – Парень не питает любви к Эрдвульфу.

– Но если Эрдвульф прознает о нашем присутствии? – все еще беспокоясь, спросил ирландец.

– Выставит еще больше стражи, – предположил я, но все-таки поглубже надвинул капюшон плаща, чтобы скрыть лицо.

Дождь полил более настойчиво, развозя усеянную лепешками навоза улицу, мостовая которой лишилась большинства старинных камней. До главных ворот дворца, где под аркой укрывались копейщики, надо было ехать по прямой, не слишком далеко. Церковь располагалась слева, ее загораживали соломенные кровли домов и лавок. Копыта наших коней прочавкали через поперечную улицу, и я заметил второй из наших больших возов, наполовину перегородивший дорогу направо. Третий должен ждать близ дворца.

Город был переполнен, чему едва ли стоило удивляться. Все, кто приехал на витан, оставались тут, да еще прихватили с собой своих дружинников, жен, слуг, а обитатели дюжины близлежащих поселений стянулись в Глевекестр в надежде угоститься пиром, который закатит отец невесты. Тут были жонглеры и фокусники, акробаты и арфисты, человек с громадным бурым медведем на цепи. Рыночную площадь очистили от прилавков, и груда поленьев выдавала место, где зажарят быка. Дождь еще усилился. Седовласый священник донимал прохожих, призывая покаяться, прежде чем Иисус вернется во славе, но никто его не слушал, если не считать шелудивой псины, которая разражалась лаем всякий раз, когда поп переводил дух.