Ната кое-как отстирала свою одежду и только взялась за спортивные штаны Ани, покрытые странными рыжими пятнами, как явился Женек и притащил рубашку.

– Опять краска? Где ты взял? Так нечестно! – воскликнула в отчаянии Натка, увидев бордовое пятнышко. – Прячешь, да?

Она чуть не плакала.

– Наташ…

Женек был растерян и огорчен. Он явно не ожидал ее тут застать, и теперь приходилось сознаваться в сокрытии ценности. Женек быстро рос, и из всех был самый худой. Ключицы выпирали, ребра торчали, под глазами вечно лежали синие тени.

– Наташ, ну хочешь, я тебе тоже дам? Я только одну баночку… Закат рисовать – ну как его кирпичом нарисуешь, ну он же не кирпичного цвета!

Как будто она не знает, какого цвета сейчас закаты!

Натка шмыгнула носом в последний раз и вытерла глаза ладошкой.

– Ладно. Все равно я пейзажи не рисую. Оставь себе.

Все равно было обидно! Они же условились: все поровну. Никто ничего не прячет. И на тебе. Потом, решившись, достала записку из кармана:

– Это ведь не ты писал?

Женек посмотрел:

– Ты что! Про Аньку?!

– Да знаю, что не ты. А кто мог, не знаешь? Двойняшки?..

Женек помотал головой:

– Только не они. Смотри, какая глупая ошибка: «ночью» без мягкого знака. Нагорные без ошибок пишут, я же всегда у них списываю.

Натка хмыкнула. Женек – и признался, что списывает. Чувствует, что все-таки виноват перед ней. Пытается загладить. Значит, ему хотя бы не совсем все равно…

– Давай рубашку! – потребовала Натка.

– Да я сам, – запротестовал Женек.

– Давай, говорю. А ты лучше помоги найти того, кто это наябедничал.

Женек отдал Натке испачканную рубашку и с готовностью стал вертеть записку так и эдак. Даже понюхал.

– Карандаш ТМ, чернографитовый, Гонсалвес.

Натка захохотала. Отсмеявшись, покачала головой:

– В сыщика играешь? Разве бывают другие карандаши…

– Ну, мало ли… – пробормотал Женек. – Славка говорил, что бывают.

– Да? – удивилась Натка. – Где?

– Не знаю, – нахмурился Женек. – Славка вообще последнее время какой-то странный.

Они помолчали. Натка закончила застирывать пятно и остановилась в нерешительности.

– Давай, схожу повешу.

Женек протянул руку.

– Погоди, там… Потом, короче. Пусть тут пока повесит.

И Натка расправила рубашку на горячей трубе.

– Так, значит, не Нагорные? Тогда Маша или Юлька. Остальные отпадают.

– А ты уже провела расследование? – жадно спросил Женек.

– Да какое расследование, Жень! Просто… больше никто не мог, и все.

– Я думаю, Маша. У нее кровать рядом с окном, ей проще заметить.

– А Юлька спит чутко! – возразила Ната. – И в той же комнате живет.

– А где ты взяла эту записку? – вдруг спросил Женек.

– Тетя дала. Наверное, ей в кабинет подбросили.

– Ирина Андреевна дала тебе записку? Зачем? – с подозрением спросил Женек.

В этот момент вернулась прачка баба Люба, которая целый час занималась распаковкой ящиков, принесенных с пристани, поскольку в этот раз не смогла найти никого в помощь: все были чем-то заняты. Радость светилась на ее лице: она несла коробку с мылом и огромный моток новой веревки.

– Все, все, ребятки, – запыхавшись, проговорила она. – Все. Помогли – идите, там уже и обед. А где корзины?

– Ляля понесла… она наверху, вешает! – быстро ответила Натка.

– Сразу две понесла? Да как же так, тяжело ведь! – покачала головой прачка. – Наточка, сходи за корзиной, я сейчас быстренько достираю и сложу…

Дети вышли из прачечной.

– Что-то тут не так, – заявил Женек, кивнув на записку. – Иди к директрисе и расскажи ей, что мы думаем. Хотя непонятно, почему она попросила тебя это узнать. А орлан где, кстати?

– Откуда ж я знаю, я из раздевалки прямо сюда пошла, – всплеснула руками Ната. – А корзина?..

– Корзину я сам принесу. Ляля, наверное, уже все повесила. Иди.

Ната хотела было возразить, но махнула рукой и отправилась в кабинет к Ирине Андреевне.

Аня

Я ревела и никак не могла остановиться. Сергей сидел на корточках возле дивана и заглядывал снизу мне в лицо.

– Ань! Ну что ты, Аня! Из-за меня, что ли? Ну перестань, вот он, я. Видишь: говорю с тобой, двигаюсь вон, могу рожу скорчить.

Он закачался из стороны в сторону, то изображая руками крылья, то крутя невидимый руль, при этом строил то жуткие, то смешные гримасы.

– Ань, ну в самом деле. Я живой… почти.

Я начала было успокаиваться, но при этих словах снова зарыдала. «Почти живой!» Ничего себе!

– Ну потрогай, возьми меня за руку! Теплый, честно. Не привидение. Во всяком случае, надеюсь на это.

Он протянул ладонь, я осторожно тронула ее пальцами. Рука была холодной, но холодной по-человечески. Как бывает, если придешь зимой с улицы, когда гулял без варежек.

– Пульс пощупай, вот здесь. Это кровь, ее гонит сердце, ясно?

Под моими пальцами на его руке действительно билась жилка. Медленный, слабый, но пульс был.

– Как же ты… все одиннадцать лет тут… один… – Я всхлипнула еще несколько раз, но стало уже не так тяжело.

– О, это было прикольно, – заявил Сергей и плюхнулся рядом на диван. – Сначала я только видел. Представляешь: тела нет, ничего нет – вижу небо над собой, и все. Как будто я был точкой. Не знаю, сколько это длилось. Долго. Постепенно я из точки становился, хм, многоклеточным. Начинал чувствовать тоже медленно-медленно. Вот когда ногу отсидишь, а потом чувствительность начинает возвращаться – очень похоже. Только там минуты уходят, а здесь прошло пару лет – а может, и больше, я сначала время не ощущал. По мере того как становился нормальным телом, вспоминал, кто я есть. А однажды почувствовал, что хочу жрать, и встал.

– Врешь ведь? – улыбнулась я сквозь слезы.

– Нет, честно. – Сергей засмеялся. – Ну ты представляешь, два года не есть?

– А что ты тут ешь, орехи?

– Не только. Рыбу в заливе ловлю, жарю на костре. Одной рыбки мне хватает на неделю. Я мог бы есть и сырую, мне совершенно все равно, я вкуса практически не чувствую. Но как-то… Жареная привычнее, в общем. Ну, грибы собираю, ягоды…

– А зимой? – перебила я. – Когда даже рыбу не поймать?