— Вы хотите поговорить о прошлом? — спросила Милдред с надеждой.

— Пожалуй, нет. — Хью опять от неё отвернулся и подставил лицо сиянию картины. — Я хочу говорить о настоящем… Скорее даже… о будущем. Да, — повторил он увереннее, — о будущем. Это, знаете ли, удивительное открытие, что даже у человека в моем возрасте оно есть.

Милдред чувствовала, что вся съежилась в большом кресле, стала маленькая и сухая, как орех. Она сказала:

— Сердцем вы молоды, Хью.

Эти банальные слова, казалось, доставили ему удовольствие. До чего же глуп, подумала она, изнывая от нежности.

— Если и так, — сказал он, — то меня самого это больше всех удивляет. Я вам, по-моему, говорил, что Эмма была на кладбище?

— Да.

— С тех пор как я её там увидел, — сказал Хью, и слова его звучали как песня, — я ни о чем другом не могу думать. Все жду чего-то, как мальчишка, как глупый мальчишка. Просто не верится, правда, Милдред? — словно обращаясь к картине, он совсем легонько коснулся её пальцем, и Милдред сразу вспомнила этот его жест из давно прошедших времен. Ей стало страшно, что, если она попробует заговорить, вместо слов получится какой-то безобразный звук. Она промолчала. — Странно, — продолжал он, — так долго хранить любовь под замком и в конце концов обнаружить, что она жива и никуда не делась. Я уж думал, что замуровал эту гробницу навечно, но нет… нет!

— Мне это трудно вообразить, — сказала Милдред, пробуя голос на самых бодрых нотах. — Но ведь я человек практический. И как же вы намерены поступить?

— Вот именно, — ответил Хью, и воодушевление его спало, опять сменившись озабоченностью. — В том-то и дело. Тут мне и нужна ваша помощь, ваш совет. Вы знаете Эмму, знаете меня. Помогите мне быть объективным. Я совсем истерзался, просто голова идет кругом. Кажется, это даже на моем здоровье отразилось. Я надеюсь, что разговор с вами что-то изменит. Может быть, так и случится… и это дурацкое состояние духа просто пройдет. Хорошо бы. Я так ждал… немножко покоя, понимаете, немножко отдыха после… Стар я, в общем, для этой чепухи, верно? К чему на старости лет себя растравлять?

— Не дай нам бог дожить до такой старости, когда уже не захочется себя растравлять, — едва слышно проговорила Милдред.

— Вы должны принять за меня решение. Вот вы зовете меня ехать в Индию, значит, решать нужно скорее. Навестить мне Эмму или не стоит? Я ведь понятия не имею, как она теперь живет, нет ли там… кого-нибудь другого. Вы случайно не знаете? — Он тревожно заглянул ей в лицо.

— Насколько я знаю, никого другого нет. — Она медленно отодвинулась в глубину кресла. Дождь лил как из ведра, и в комнате совсем стемнело, только от картины исходил свет, золотивший с одного бока умоляющее лицо Хью.

— Но все-таки, пойти мне к ней или это просто глупость?.. Романтика, навязчивость, а то и хуже?.. К чему бередить старую рану? Ничего это не даст, кроме боли и хаоса. Да она и не захочет меня видеть после стольких лет, правда? Я ведь сильно преувеличил. Я не влюблен, это смешно, в мои годы этого не бывает. Я могу превозмочь это… это наваждение, надо только встряхнуться как следует. Помогите мне, Милдред, вы такая умница. Вы даже не представляете себе, как я на вас полагаюсь. Поверите ли, мне и сейчас уже лучше. Долгое морское путешествие — это как раз то, что мне нужно, уехать надолго, да ещё вместе с вами. Наверно, вам кажется, что я сошел с ума, это я-то, такой старый и смирный. Но вы ведь согласны, Милдред, не надо мне её навещать?

Теперь Милдред совсем вросла в спинку кресла, а руки симметрично положила на подлокотники, как пригвожденная. Снова перед её мысленным взором возникла Эмма с её собачьим лицом, Эмма в короткой белой теннисной юбке, брошенная Эмма, весело болтающая с юным Феликсом. Она сказала:

— Вам очень хочется повидать её, Хью. Ужасно хочется, просто до смерти. К чему отрицать, что вы почти, без пяти минут влюблены?

У Хью вырвался долгий вздох.

— Да, — сказал он, помолчав, и повторил: — Да. Да.

Милдред медленно приходила в себя.

— Ну так и повидайте её. Непременно повидайте, непременно. Если не пойдете, потом до конца жизни будете жалеть.

— Это верно. — Он покивал головой. — Это совершенно верно. Жалеть я буду. — Лицо его снова обратилось к картине и как будто снова разгладилось. Губы приоткрылись, глаза расширились, лысая голова откинулась назад — взгляд его скользил вверх, к лицу золотой Сусанны.

— Ну вот и сходите, — сказала Милдред. — Это вам мой совет, Хью. — Она тяжело поднялась и, как слепая, стала искать перчатки и сумку.

— Как, вы уже уходите? — Хью подошел к ней, взялся за её пальто, нерешительно помял его в руках и повесил обратно на спинку кресла.

Они стояли друг против друга. Милдред могла бы, подняв руки, положить их ему на плечи — сколько раз она себе это представляла!

— Да, мне пора.

— Ну, пожалуйста, не уходите, давайте вместе пообедаем!

— Не могу. Мне ещё надо попасть в одно место.

— Ох, как жаль. Мне так приятно было поговорить с вами, так приятно. Надеюсь, я не расстроил вас, Милдред, не шокировал? Уверяю вас, у меня и в мыслях не было все это выболтать.

— Ничего, мой друг. — Она надела пальто. — Было очень интересно.

— Ну так позвольте мне хотя бы посадить вас в такси.

— Пожалуйста. Хью, вы, значит, навестите Эмму, да? На это, знаете ли, потребуется мужество.

— Спасибо вам, Милдред. Вы придали мне мужества. Да, я её навещу. Спасибо.

Милдред улыбнулась ему:

— А вы, оказывается, страстная натура, Хью. Я этого и не подозревала.

— В самом деле? — Явно польщенный, он пожал ей руку признательно и сердечно.

Хью стоял в начале длинного коридора, ведущего к двери Эммы. Он говорил себе: «Я был здесь двадцать пять лет назад». Только ни «я», ни «здесь» не желали сработать. Он протянул руку к стене и потрогал её. Звон и бормотание в ушах были сегодня громче обычного, он боялся, что не расслышит ни слова. Он ждал. Разумеется, он явился раньше времени.

Хью казалось, что когда он говорил с Милдред, то колебался между двумя решениями. Его беспокойство по поводу Эммы нарастало упорно и пугающе. Оно и в самом деле напоминало болезнь. Не то чтобы человек думал и приходил к какому-то выводу, потом думал дальше и опять приходил к выводу. Что именно нарастало в нем с такой силой — это его сознание просто отказывалось определить. Порой это было как огромное облако, исходящее из него и окутывающее его, некая новая форма его естества, нечто почти физическое. Это не было сожалением о прошлом, не было даже тоской по Эмме — то и другое слишком походило на связные мысли. А тут все было матовое, ничего не отражающее. Оно было просто… просто Эмма, и больше ничего, и никаким более осмысленным образом он не мог это выразить.