радостью. Отказывал в приеме он только рабам, так как, говорил он, не следует смешивать дело вольных граждан с делом беглых рабов. Благодаря его энергии ему удалось собрать под своими знаменами два полных легиона (по 6 тыс. чел. в каждом), между тем как вначале у Манлия было только 2 тысячи. Но и этих сил было все-таки еще слишком мало, чтобы идти с ними на Рим; к тому же они на 3/4 были вооружены как попало: многие – только дротиками и копьями, а некоторые – даже заостренными кольями. Поэтому-то Катилина оттягивал время и не прибегал к решительным действиям, надеясь на помощь оставшихся в Риме друзей.

В Риме после бегства Катилины осталось довольно много его сторонников. Во главе их стоял претор П. Лентул, который уже побывал в консулах (71 года), и два бывших претора – П. Автроний и Л. Кассий; но все это были люди нерешительные и неспособные, и доверие к ним со стороны римских пролетариев было невелико. Катилина, уезжая, дал им сам советы, как они должны были поступать: сначала надо было подготовить римское простонародье к восстанию; затем в назначенный день убить Цицерона и поджечь город в 12 частях. В это же время к Риму должно было подойти и войско Катилины; римские пролетарии должны были соединиться с этим войском и среди общей сумятицы и переполоха завладеть властью.

Но Лентул проводил время в бездействии; чтобы затянуть дело, он вступил в переговоры с послами одного галльского племени аллоброгов, жившего в Альпийских горах. Чуть не все это племя попало во власть к римским ростовщикам; кроме того, их разоряли непомерными поборами римские чиновники, и Лентул рассчитывал, что они с радостью согласятся принять участие в заговоре; при этом он обещал им уничтожение их долгов и свободное управление. Послы долгое время колебались, но в конце концов, не рассчитывая на то, что у заговорщиков окажется достаточно сил для победы, они сочли более выгодным для себя выдать их римскому правительству. Цицерон с радостью выслушал их донос. Наконец-то в его руках оказались очевидные и несомненные доказательства, изобличающие Катилину и его сообщников. Лентул был настолько неосторожен, что передал послам письма к их аллоброгским властям, в которых прямо говорилось о заговоре, и теперь эти письма оказались в его распоряжении. По докладу Цицерона сенат приказал немедленно взять под стражу Лентула и других заговорщиков. Вслед за тем Цицерон собрал заседание сената, на котором должна была решиться судьба арестованных.

Это было уже в начале декабря 63 года. С быстротой молнии по улицам города разнеслась весть, что заговор, так долго волновавший римское население наконец открыт и виновники его схвачены. С бодрыми лицами, быстрыми шагами шли теперь сенаторы к месту сенатского заседания. Их не угнетала больше мысль о возможности конца их господства, и они не страшились за свое будущее. Навстречу им повсюду попадались кучки возбужденного народа, живо обсуждавшего события. И сенаторы с радостью замечали, как мало теперь, после того как стала выясняться неудача всего заговора, осталось у Катилины сторонников. «Он замышлял поджечь Рим! Он хотел лишить нас крова и имуществ!» – кричала толпа в одном месте по адресу Катилины; а в другом месте несколько дюжих ремесленников и чернорабочих громкими голосами прославляли Цицерона и называли его величайшим из консулов, отцом и спасителем отечества. Когда же сам Цицерон показался на форуме, то толпа тесной гурьбой окружила его и восторженными овациями провожала вплоть до здания сенатского заседания. Зато зловещим молчанием был встречен молодой Юлий Цезарь, также направлявшийся в сенат. Его подозревали в близости к Катилине, и теперь изменчивая римская толпа так же быстро от него отвернулась, как быстро когда-то вознесла на вершину славы и облекла своею любовью.

Но вот уже все сенаторы оказались в сборе, и консул Цицерон обычными торжественными словами открыл сенатское заседание. На этот раз сенат превратился в суд, и ему предстояло решить, какому наказанию повинны захваченные заговорщики. К первому с вопросом об этом Цицерон обратился, по обычаю, к назначенному консулу Д. Юлию Сильвану, и тот без колебаний ответил: «Смертная казнь». Тот же ответ дали и все спрошенные затем сенаторы, пока очередь не дошла до Юлия Цезаря. Цезарь же произнес довольно длинную речь: «Я знаю, – говорил он, – что нет таких мук, которыми бы преступники могли искупить свои злодеяния; но теперь опасности для государства благодаря мерам, принятым нашим консулом, уже не существует, и нам незачем быть слишком жестокими. К тому же приговор к смерти и незаконен, потому что закон запрещает казнить смертью виновных граждан без одобрения народа. Если же мы дадим консулу право жизни и смерти над гражданами, то кто поручится, что это не будет дурным примером для других времен, и этим правом, может быть, придется пользоваться дурным и неумеренным консулам. Ведь пережили же мы времена Суллы, когда с разрешения облеченного высшею властью диктатора производились без конца казни и грабежи. И потому я полагаю, что для заговорщиков окажется достаточным наказанием, если их имущества будут конфискованы, а они сами – сосланы в разные укрепленные города, где их будут содержать под стражей».

Цезарь говорил так убедительно и красноречиво, что многие из сенаторов поколебались и согласились с его мнением. Даже сам Цицерон, который не хотел навсегда разрывать с демократической партией, склонен был ограничиться тем наказанием, которое предложил Цезарь. Но вот очередь дошла до Марка Порция Катона. Это был еще молодой сенатор, которому в это время было только 32 года, и он еще числился в рядах младших сенаторов, не достигших преторского звания; но он был известен строгостью своей жизни и суровостью своих взглядов; в скромности и постоянной серьезности он хотел подражать своему знаменитому предку. Про него ходила молва, что он никогда ничего не прощал себе, но так же суров и жесток был по отношению к другим. И теперь он в длинной речи высказался за то, чтобы жестоко наказать виновных и осудить их на смерть; он говорил, что безрассудно прощать тем, которые сами замышляли погубить государство, что жалость в этом случае скорее доказывает трусость и нерешительность сенаторов, чем их доброе сердце. Большинству сенаторов эта речь Катона понравилась как нельзя более, и они стали превозносить его до небес, как достойного потомка своих славных предков. После этой речи уже не могло быть сомнений в том, какая участь постигнет заговорщиков: огромным большинством голосов они были приговорены к смертной казни.

Приговор был немедленно приведен в исполнение. До этого времени виновные сидели под стражей в