прочее сделается само собой. Можно ли мужественным и умным людям сносить, что нобили и всадники зарылись по горло в сокровищах и расточают их, срывая горы и вырывая пруды, подобные морям, а у вас нет средств и на самые действительные и крайние нужды; у них по несколько домов, а у вас и своего домашнего угла нет! Они украшают свои жилища картинами, статуями и дорогими вещами, во всем излишествуют, и все-таки не знают конца своим сокровищам, а у вас в доме – нищета, а вне дома – требования кредиторов! Мужайтесь же и помните, что смелым людям выпадает достойная награда!» Сказав эту маленькую, по-видимому заранее подготовленную, речь, Катилина той же быстрой и торопливой поступью, какой подошел к этрусским крестьянам, отошел от них; через минуту его глаза снова потеряли свой блеск, а лицо приняло прежнее выражение сосредоточенного и напряженного внимания…

В другом конце площади стоял Цицерон. Высоко подняв свою голову и красивыми складками подобрав белую тогу, он с плохо скрываемым торжеством смотрел на толпившуюся кругом него знать. Еще бы! Ему, безродному человеку, которого природные аристократы считали выскочкой и чуть не проходимцем, в этот день та же самая природная знать воссылала хваления и называла его своим спасителем; она забыла его острые насмешки и теперь, не надеясь провести в противовес Катилине и Антонию ничтожных кандидатов в консулы из своей собственной среды, сама умоляла его выставить кандидатуру и обещала с своей стороны всяческую поддержку, лишь бы только он защитил их собственность и их права от покушений катилинариев[7]. Заветная мечта Цицерона проникнуть в среду избранного общества, в круг высшей римской знати, до сих пор от него сторонившейся, теперь осуществлялась, и глаза его сияли гордым блеском удовлетворения. Он не сомневался в своем избрании. Ему было известно, что римская знать не поскупилась на подкуп избирателей в его пользу, но и помимо этого разве его имя мало говорит римскому народу? Ведь народ помнит в нем защитника Секста Росция из Америи, которого обвинял в отцеубийстве такой влиятельный человек, как Хризогон, вольноотпущенник Суллы, помнит, что он не побоялся мщения тогда еще всесильного диктатора за своего любимца; помнит народ и то, с каким смелым красноречием 10 лет спустя после этого Цицерон громил в своих речах корыстолюбивого и жестокого наместника Сицилии Верреса, унижавшего и разорявшего сицилийских жителей, и требовал для него примерного наказания, несмотря на то что на защиту его стала чуть не вся сенатская аристократия. Все это помнит народ, и многие будут голосовать за него и теперь, ожидая от него той же защиты народных интересов, что и в прежние годы…

Глиняная агитационная миска с именем Катилины внутри

Между тем среди толков и разговоров пришло время и голосования. Соискателями на консульскую должность выступили целых семь кандидатов, но, кроме Катилины, Цицерона и Антония, на остальных четырех народ мало обращал внимания. Все это были люди знатные, но совершенно незначительные, и, кроме немногочисленной кучки личных друзей и подкупленных избирателей, никто не собирался за них голосовать. Длинной вереницей потянулись избиратели через особые мостики в огороженное плетнем место, бросая при переходе через мостки в избирательный корзины навощенные таблички с нацарапанными на них именами кандидатов[8]. На этот раз голосование продолжалось долго, потому что велико было и число избирателей; когда все подали свои таблички, то еще дольше, как казалось утомленному народу, продолжался их подсчет в цензорском доме. Наконец, уже поздним вечером вышли глашатаи и громкими голосами объявили результаты голосования. Избранными оказались Марк Туллий Цицерон и Гай Антоний; Катилина не был выбран, получив только на несколько голосов меньше, чем Антоний, и от народной партии прошел только один, и притом наименее способный и влиятельный кандидат. Аристократия торжествовала, потому что ей было известно, как нетверд в своих взглядах Антоний и как легко было склонить его обещанием выгод в противоположную сторону. Но и народ был доволен, надеясь, что Цицерон будет его защищать по-прежнему. Он верил в Цицерона и думал, что он вместе с Антонием приложит все усилия к тому, чтобы поправить бедственное положение городских и сельских жителей; поэтому-то избрание Цицерона в консулы народ приветствовал бурными криками восторга; имя Цицерона повторялось присутствовавшими так много раз, что сам народный избранник позднее с торжеством говорил: «Меня провозгласил консулом не только голос глашатая, но и голос народа римского».

Прошло после этого несколько месяцев, и наступило время, когда вновь избранные консулы должны были вступить в свою должность (избрание в консулы обыкновенно происходило в июне, но избранные лица получали власть и полномочия консулов лишь с 1 января следующего года). Все это время народ продолжал волноваться, и среди него шли всевозможные толки. Одни, как и в день выборов, по-прежнему надеялись, что Цицерон окажется настоящим народным консулом и поможет народу поправить его дела; но другие горячо им возражали: «Разве вы не видите, – говорили они, – чем стал теперь Цицерон и чего можно ждать от него народу? Ведь на выборах за него голосовала вся знать, и теперь он будет только о том и думать, как бы ей отплатить за свое избрание. Нет ничего в мире, что он ценил бы выше славы, а теперь он понял, что знатные люди и богачи с тысячами их клиентов и прислужников, с влиянием, каким они пользуются на народ, с уважением, какое до сих пор возбуждают славные дела их предков, скорее сумеют возвеличить и прославить его имя, чем толпы римских граждан, полунищих и бессильных, готовых во всем следовать за своими вождями. Слышали ли вы, что ему уже удалось уничтожить противодействие Антония тем, что он уступил без жребия этому задолжавшему человеку доходное наместничество в Македонии? И теперь вы увидите, что, правя без помехи, Цицерон поведет дело так, что год его консульства будет торжеством не народа, а аристократии».

Такие толки шли среди народа, и все возраставшее народное волнение предвещало, что год будет очень неспокойным. Те из народа, которые разочаровались в Цицероне и не имели никаких надежд на него, с нетерпением ждали, что предпримет Катилина. Но Катилина как-то стушевался, и в течение целого ряда месяцев в Риме о нем почти ничего не было слышно. Ходили только неясные слухи, что он в это время много ездил по Италии, вступал в разговоры с сельскими жителями и склонял их на свою сторону, но определенного про него никто ничего не знал. На время внимание народа даже привлек