тела-то. Вон намедни Сеньку самозванца казнили, на четверо розняли, — так клочья-то на колья вздели, чтобы вороны исклевали.

— Ой, да что ты молвишь, поп! — со злостью, вскричала Олена. Даже слезы у ней высохли. — Не душегуб Ондрейка, не супостат. Как схоронить не дать!

— Ну, може, и дадут. Я так, к слову. Сам с тобой скорблю душой, вдовица ты горькая.

— И не вдовица я. Пошто молвишь так. Заутра повидаю я его, голубя моего сизого. Заклевали тебя злые коршуны! Ой, и как мне без тебя, сиротине, век вековать! Не глянешь ты на меня ласково. Одним-одна, одинешенька…

Поп постоял еще, головой покачал. Но Олена причитала и не слушала больше ничего. Поп повернулся и пошел от нее. «Теперь уж, — думал, — в слезы ее вогнал, так не пойдет за мужа челом бить. Пошто зря докучать? Знать, на то воля божья, чтоб быть тому Ондрейке без головы. Може, и лутче так-то. А то пойдут спросы да расспросы — про Дениску, да про грамотку, да про деньги, десять-то рублев. Жаден народ ноне стал!»

Олена и вправду после разговора с попом сразу точно обессилела. Нет, уж видно, такая их горькая доля. Нету правды ни у кого.

Пошла в избу свою, села на лавку, и не приметила, что сильно холодно — нетопленая изба все стояла. И на ум ей не пришло печь истопить, поесть сварить.

И как тот день прошел, сама Олена не ведала. Пахом будто заходил, квасник заглядывал, да она и слова вымолвить не могла.

Спала ли ночью и того не ведала. Так на лавке и просидела до свету.

А как рассветать стало, пошла к Приказу — проситься, чтоб в темницу пустили. Да куда! — и слушать не стали, вон погнали. — Иди, — говорят, — на болото, по-за кузницы. Туда и колодников скоро погонят. А с ими никак не велено.

Казнь

Нечего делать. Побрела Олена. Путем и не знала, где то болото. В кузницах-то бывала. А там, как дошла, — народ так и валит. Не смекнула сперва, куда народ поспешает, словно на праздник, веселые, хохочут.

— Ведьма та сказывают, — могутная. Беси ей все служат, — услыхала вдруг Олена.

— Ан не сослужили. Жечь-то все едино будут.

— Погоди молвить, поколь не сгорит.

— То не она набольшая-то. Набольший бесов слуга, то колдун-лекарь.

— Ишь, окаянные, сколь той нечисти развелось!

— Ладно. Ноне свадьбу, справим. В срубе их палач повенчает. То-то потеха, как визжать почнут!

Олена еле на ногах устояла. Благо Пахом Терентьев ее нагнал, за руку взял, а на парней крикнул:

— Чего рот разеваете, охальники! Кому слезы, а им лишь бы зубы скалить.

— А ты што, сатанин угодник, за ведьму заступаешься. Сам, видно, колдун. Леший!

Пахом, не слушая, вел Олену дальше.

Болото, не болото, а близко того. Грязь невылазная, и по дороге-то еле пройдешь. Да итти-то не далеко. Отступя от дороги сруб деревянный поставлен — не то колодец большой, не то избушка без крыши. Кругом солома навалена. А с одного краю лестница приставлена.

А за срубом дальше помост деревянный.

У Олены сердце так и упало, как она тот помост увидала. Тут, на плахе и голову, знать, отсекают. У Пахома вырвалась, подбежала, села на кочку, и глаз с помоста не спускает. Ничего кругом и не замечает. На грудь-то точно камень навалился. Не вздохнуть. И слезы не идут. Только и приговаривает про себя:

— Ондреюшка! Ондреюшка, Ондреюшка! О-о-о-о-о! Ондреюшка! Кровинушка! да что ж то? помереть бы мне, не видать бы того!

А народ кругом прибывает. Вдруг кричат:

— Ведут! Ведут!

— Вишь, ведьма-то косматая. Простоволосая, идет, бесстыжая! И не смерзнет, окаянная!

— Ништо, живо согреется!

— А за ей, мотри, жених, видно. Бес хромой. Вишь ковыляет!

— Так им, треклятым, и надобно. Здесь повенчают, а в пекле им беси пир сготовят.

Олена голову в колени зажала, чтоб не слышать, да вдруг подумала:

— Ондреюшка-то меня, чай, выглядывает. — Вскочила, глядит: толпа кругом. Дьяки, подъячие, стрельцы, и все к срубу идут. Где ж Ондрейка-то? Сердце, как прыгнет! — може, его и нет тут, — помиловали? Ох, не, — вон он, сердешный. У помоста между стрельцами стоит, и голову во все стороны ворочает, ее, видно, высматривает.

— Тут я! — крикнула Олена, — Ондреюшка! Тут, болезный. — Кинулась к нему, а стрельцы за обе руки схватили.

— Куда лезешь, баба! Стой, где стоишь. Время придет, прощаться допустят. Нишкни, не то прогонят.

А Ульку Козлиху у сруба поставили, и дьяк перед ней указ читает. А про что не слушала Олена.

Кончил дьяк, рукой махнул. Выходит палач, в красной рубахе, кафтан распахнут, за поясом плеть, а на плече топор. На топор глянула Олена, дух занялся. — Тот самый топор и есть…

А уж подручный Ульку схватил, веревкой ее опутал, она отбивается, кричит:

— Ой, робятки мои малые! Ратуйте, православные!

Да кому ж за ведьму вступаться, кабы и сила была. Так ей, анафеме, и надо! Палач на лестницу влез, топор за пояс заткнул, подручный забрал Ульку поперек тела, благо тощая, как ветка сухая. А она разом змеей свилась, визжит, трепыхается. Палач крепко прихватил ее, взмахнул ей, только космы вверх метнулись, да в сруб и кинул. Потом с лестницы соскочил, взял у стрельца факел зажженый. И не приметила его Олена, — на свету-то не видать, что горит, только дым над ним вьется. Оглянулся палач на дьяка старшего, тот сказал чего-то, не слыхала Олена чего, и головой кивнул. Палач факелом над головой покрутил и кинул на солому. Солома сразу занялась. Пламя так и полыхнуло.

Сперва визг из сруба слышался, вой, словно собак свора разодралась там. Бревна сухие, сосновые, загорелись, затрещали. Внутри, верно, тоже солома. Оттуда пламя так и взвилось вверх. Треск, вой, не разобрать — ведьма ль волком воет, огонь ли гудит.

А народ всё на сруб глядел, — как бы ведьма совой не обернулась, да из пламени не вылетела. Нет, замолкла, и бревна рассыпаться стали, а совы не видать. Видно, наговорный корень у нее отняли, а без кореня и силы у ней не стало.

Как догорел сруб, головешки одни остались, старший дьяк подошел к помосту. Олена, как увидала его, опять к Ондрейке метнулась, стрелец перехватил было, но дьяк говорит:

— Ничего, допусти, пущай простится. — И палачу махнул: сыми колодку!

Палач колодку снял, стрелец Олену отпустил, так и повисла она на шее у Ондрейки. А он крепко обхватил ее, к груди прижимает.

Забилась Олена, заголосила:

— Болезный ты