— Великий государь, — заговорил Ондрейка тихо. Дрожал у него голос, обрывался. — Коли воля твоя на то, буду лечить царевича… Что ведаю, сполню. Многажды ножки робяткам лечивал… и мужам тож, и вылечивал, не обижались… — Государь ласково кивал головой. — Добрыми снадобьями лечивал, великий государь. Наклепали то̀ на меня, будто…

Государь снова начал хмуриться. Ондрейка в страхе замолчал.

— Молвил я тебе, про то спросу нет, каким обычаем лечивал, — заговорил Алексей Михайлович. — Наш тебе, великого государя, указ — вылечи царевича. — А как, — про то сам ведать должён. Ну, ин, будет. Подь к царевичу, посмотри его, — коль тебе то̀ надобно? — государь вопросительно посмотрел на Ондрейку.

— Надобно, великий государь. Без того лечить не мочно.

— Ну, вставай ин, — сказал царь. — Пойдем в опочивальню к царевичу. Мотри лишь, коли снадобье какое царевичу дашь, сам ране испей и спальнику надкушивать давай.

Царский гнев и царская милость

Себя не помнил от страха Ондрейка, когда царевича лечить велел ему царь. Кабы не ножками болел Федор Алексеевич, ни по чем бы не взялся. Сказал бы царю: «Вели лутче голову рубить, великий государь — где мне против немцев».

Ну, а ту болезнь Ондрейка по своему лечил, иначе чем немцы. Как в Смоленске еще жил, — у Оленина отца, Баранникова Ивана, ноги вдруг отнялись. Позвал он Ондрея. Первый раз и увидал тут Ондрейка Олену. Сразу на сердце ему пала девка. Задумал за себя взять. Да Баранников из торговых людей богачем слыл — за лекаришку ни в жизнь дочку не отдал бы.

Вот и стал Ондрейка голову ломать, как бы Баранникову угодить, ноги ему выправить. Немцы доктора̀ учили его, что от цынги та боль бывает, и лекарства от цынги же давать велели. Да не было от того пользы никому. Думал, думал Ондрейка, да и надумал, что та боль в суставах, и от застуды, надо быть. И лечить стал по новому. В скором времени и лучше Баранникову стало. А там и совсем здоров стал. Не знал, как и чествовать Ондрейку. На радости и Олену за него отдал.

С той поры многих так лечивал Ондрейка и помогало.

Вот и царевича теми же снадобьями лечить надумал.

В скором времени лучше стало Федору Алексеевичу. Зашевелил ногами, а там и вставать начал.

Дивились немцы доктора̀. Фынгаданов радовался, словно сам он царевича вылечил. Хлопал Ондрейку по плечу, «камрад»[63] называл. Не было в нем зависти, и Ондрейку он любил. Ну, а другие доктора злобились, наговаривали царю на Андрея, говорили, — как бы не помер с того леченья царевич, неведомыми зельями лечит его Ондрейка. Нечисто видно дело.

Ну, и бояре тоже. Давно Одоевского с царем поссорить замышляли, — а тут случай такой вышел. Стали они нашептывать царю, будто хвастает Одоевский, что колдуна государю привел, и колдун у Государя-де во дворце днюет и ночует. Да и сам Ондрейка будто похвалялся: «что хочу-де, то государь по моему слову и сделает. Захочу, сам боярином стану».

Скор на расправу был Алексей Михайлович, даром, что «тишайшим» его прозвали. Федор Алексеевич на ту пору уж ходил по горницам. А дальше сами немцы лечить брались. Как услышал про похвальбу Ондрейкину царь, разбирать долго не стал, раскипелся гневом, велел привести лекаря и сразу закричал на него:

— Боярином быть надумал! А в Разбойный приказ вновь хошь?

Задрожал весь Ондрейка, в ноги царю повалился. Не знал, что и сказать.

А Алексей Михайлович посохом по полу стучит, кричит на него:

— Колдовать надумал! Государя своего в обман ввел! Пущай коли так, приговор боярский сполнят, сымут с тебя голову, худой лекаришка.

И не опомнился Ондрейка, как, откуда ни возьмись, стрельцы к нему подскочили и поволокли из дворца прямо в Разбойный приказ.

─────

На другой день велел государь царевичу в собор с ним сбираться. Молебны в тот день по всем церквам служили, благодарственные, что здоров снова стал царевич.

Правда, Ондрейка, когда с постели спустил царевича, говорил государю, чтоб подольше с горниц не выходил царевич, особливо в осеннюю пору. А еще на месте не велел долго стоять, по лестницам ходить и на колени становиться. Молитвы у себя в опочивальне царевич читал, в кресле сидя. Да не дал лекарю веры государь — коли ходить может, так стоять того легче. А уж с того, что в храме божьем постоит да помолится, никак вреда быть не может. «Нехристь, — думал государь про Ондрейку, — то и не велит господу богу колена преклонять».

Федор Алексеевич рад был в собор пойти — надоело все в горнице сидеть. По площади шел на своих ногах, веселый, смеялся. Царь тоже весел был. Про Ондрейку и в мыслях не было.

Впереди боярин шел, деньги медные пригоршнями в народ кидал. Свалка такая поднялась — не приведи бог. Стрельцы уж розняли. Пинков надавали. Ничего — стихли.

Обедню долгую в тот день архиерей служил, а после обедни молебен благодарственный с коленопреклонением. Притомился царевич. Назад шел, заплетались ноги. А как на крыльцо подниматься стал, вдруг ноги у него подкосились, так на лестнице и упал было царевич. Благо царь поддержал, и бояре кинулись, подхватили. На руках внесли Федора Алексеевича в опочивальню, на постель положили.

Лежал царевич как неживой, в лице ни кровинки. Подумали было сперва — помер. Да нет — дышет.

Испугался царь. Еле сам на ногах устоял. «Знать, большой силы колдун тот Ондрейка, — думал царь. — Как доспел лишь порчу на царевича наслать? Сразу в приказ повели, и в опочивальню не дали зайти, с царевичем проститься. Не иначе как по ветру напустил. А снять опричь его никому не мочно. Сам лишь может, кто напустил. Казнят Ондрейку — помрет Федя».

Закручинился царь. Бояре было утешать стали — «с устатку-де, отойдет, може, свет царевич. Не попустит господь».

Разгневался Алексей Михайлович, на Бутурлина боярина вскинулся:

— Все ты, худой князишка, нанес на Ондрейку! В гнев наше царское величество ввел. А ноне через тебя помереть может царевич.

Свету не взвидел Бутурлин, в ноги царю кинулся, просил помиловать.

Царь поглядел на него и сказал:

— Беги скоро в Разбойный приказ, веди сюда Ондрейку. Не приведешь живого, в дальние вотчины сошлю.

Бутурлин тотчас вскочил, полы подобрал и стремглав из горницы кинулся. Во всю жизнь так не бегивал боярин. Боялся — ну, как казнили поутру Ондрейку.

На счастье на его, палача с вечера не нашли. Загулял для праздника Шумило Котлов. А как Алмаз Иванов зол был