мой, да родимый ты мой, да голубь сизый. Ой-ой-оюшки! силы-моченьки моей нету! возьми ты меня в мать-сыру-землю!

Кругом в толпе бабы реветь начали.

— Ну, будет! — сказал дьяк. — Стрельцы схватили Олену за плечи и оттащили. Подручный палача крепко держал Ондрея и уж снова ему руки скручивал.

Палач взял Ондрея, положил его на помост, головой на плаху, отступил и топором взмахнул. Олена так и грохнулась лицом в землю. В голове у ней помутилось, обмерла.

А палач топор над головой держит, сам на боярина смотрит, чтоб тот знак подал, голову рубить.

Дьяк стоит, медлит, на дорогу смотрит. Словно ждет чего-то.

— Чего ж не рубишь? — закричали в толпе.

— Мотри, ужом обернется, уползет. Руби скорея!

Вдруг вдали загремели литавры и копыта лошадиные застучали.

— Бирюч! Бирюч! — закричали дальние. — Царский посланец!

Дьяк обернулся, ждет. Народ раздался, дал дорогу бирючу. Лошадь у него белая, кафтан красный, над головой знамя парчевое развевается, к седлу литавры приторочены.

Бирюч коня остановил, вынул из-за пазухи свиток с царской печатью и подал дьяку.

Толпа затихла.

Дьяк осмотрел печать, другим дьякам показал, развернул свиток и начал читать громким голосом:

«Государь, царь и великий князь Алексей Михайлович, всея Великие и Малые и Белые России самодержец, указал: лекаря Ондрея Федотова смертию не казнить, а с плахи сняв, послать тотчас с приставом в дом к боярину ко князю Никите Ивановичу Одоевскому. А, привезя в дом, сдать его князю Никите Ивановичу на поруки. А князь Никита Иванович тому лекарю, Ондрейке Федотову, наш, великого государя, указ скажет. И что в том нашем, великого государя, указе сказано будет, то тому лекарю, Ондрейке Федотову, сполнить без задержки. А в том князь Никита Иванович Одоевский нам порукой. А коли лекарь, Ондрейка Федотов, того нашего, великого государя, указа не сполнит, быть ему в срубе сожженным, а князю Одоевскому быть от нас в великой опале».

Дьяк посмотрел подпись, показал другим дьякам, и махнул палачу, чтоб развязал Ондрейку.

Тут Пахом протискался к Олене и за плечо потряс. Олена голову подняла, глаза открыла. Смотрит — на дороге Ондрейка стоит, на нее глядит, а пристав лошадь к нему подводит…

Али сон то́ ей видится? Али на том свету она? А пристав уж на лошадь Ондрея сажает, за уздцы лошадь берет, сам на другую вскакивает. Дьяк рукой махнул, они и поскакали, а за ними два стрельца.

— Господи, что такое? — Не поймет ничего Олена. А Пахом ее за рукав тянет, прочь ведет. Да и народ кругом весь всполошился, кричат, руками машут и тоже к городу бегут. Всем узнать хочется, что за притча такая — и казнить не казнили колдуна, и помиловать не помиловали.

Царский указ

Олена с Пахомом Терентьевым тоже к городу поспешали. Пахом Олене рассказал, как бирюч прискакал и царский указ дьяку отдал, а дьяк указ тот прочитал. Ничего того Олена не слыхала. А ведь не спала же. Спрашивает, — что ж в том указе? Ну, Пахом путем рассказать не умел. Говорит, казнить Ондрейку государь не велел. Олена закрестилась.

— Господи, слава тебе! умолила, знать, я заступницу. Всю-то ноченьку ей молилась! — Не лгала Олена — подумалось ей так, что молилась она ночью. — Верно, что государь-от добрый. Век за его бога молить буду, что Ондреюшку моего помиловал.

— Да, вишь ты, — сказал Пахом с запинкою. — Что помиловал, про то там не сказано было.

— Как не помиловал? — вскричала Олена. — Так ты ж сказываешь, не велел государь казнить его и плетьми его не тронули. Как же не помиловал? Пошто ты, Пахом, такое молвишь? Сердце и так изболело все. Куда ж повезли-то Ондрейку?

— Да вишь, к боярину князь Одоевскому, указ ему государев сказывать.

— Одоевскому?

— Да не, Ондрейке.

— А указ какой?

— То не сказано.

— Путаешь ты, Пахом Терентьич, — сказала Олена. — Скажи ин правду-то. Не таи. Видно, что́ худое ведаешь, да молвить не хошь.

Пахом только руками развел и головой покачал.

А тут нагнали их поп Силантий, да Прошка квасник. Тоже на казнь поглядеть ходили. Пахом благословился у попа, а потом и говорит:

— Вот пытает меня Олена, что́ с Ондрейкой сталось. Какой указ ему от государя. А я и сам не ведаю.

Поп только заговорить хотел, а Прошка ему и рта открыть не дал.

— Вы меня послухайте, — молвит. — Я то́ все подлинно ведаю. Развелось на Москве этих ведьмов видимо-невидимо. Сладу с окаянными нету. Знать, большая сила бесовская на Москву пущена. Вот государь и надумал бесов тех попужать, аль с русской земли вовсе прогнать. А Ондрейка бесов скликать мастер.

— Лжа то́, Прошка! — крикнула Олена. — Не колдун он вовсе!

— А ты слухай, знай, — говорил Прошка. — Вот государь и указал. Велеть Ондрейке бесов всех скликать. А как беси плясать учнут, хвостам их всех связать и в огонь кинуть, а патриарх их крестом закрестит, чтоб не ушли. А как не кинет Ондрейка, то его самого в сруб кинут.

— Ой, Прошка, не может того статься! — крикнула Олена. — В сруб! Ондрейку? Пахомушка! Лжу он молвит? Не сожгут Ондрейку в срубе?

— Да вишь ты, — начал Пахом. — Може, и не сожгут. Там сказано, коли указ государев не сполнит, — сожгут. А, може, он сполнит.

— Да какой указ-то?

— Я ж тебе молвил, — заговорил опять квасник. — Я все подлинно ведаю…

— Полно ты, Прошка, — остановил его поп Силантий. — Неподобное молвишь. Христианам и слушать-то такие речи грех. Не про то вовсе указ, Олена. Сказывал я тебе вечор, Олена. Больно гневен государь на лекарей за царевича. Ноне, сказывают, пуще недужит царевич. Вовсе ножками не шевелит. Вот, чтоб лекарям не повадно было, государь и указал Ондрейку на Ивановской площади перед дворцом в срубе сжечь.

— Сжечь? — крикнула Олена. — Ох, про̀клятые, ох, окаянные…

— Перекрестись, Олена, — сказал поп, — на кого ты лаешься? Мотри, народ кругом.

— Слухай, Олена, — сказал Пахом Терентьев. — Молвил я тебе, не так там сказано. А как — и сам не ведаю. А повезли Ондрея в дом князя Одоевского, на поруки князя. Пойдем ин с тобой лутче к Одоевскому князю во двор. Там, чай, из дворни кто нам растолкует. Ключник-то мне знаком — намедни седло княжеское чинить приносил. Седельник у их спортил вовсе.

Пахом взял Олену за руку и, не слушая ни попа, ни квасника, повернул с Оленой к Белому городу, где был двор князя Одоевского.

Пришли к Одоевским, а там вся почти дворня у ворот собралась, шумят, между собой разговаривают, и ворота настежь раскрыты. И ключник