Орел, терзающий мою печень, глядит на меня с бутылки, но сам я далек, далек, я погружен в иное, я плыву в полупрозрачном, ласковом море, унесшем прочь мои горести и печали, меня царапает о кораллы или переворачивает вниз головой, мои выпученные глаза, сосуды моего мозга, они едва не разрываются. Куда ни глянешь, взгляд упирается в черно-коричневую муть с иголочными проблесками. Горечь остолбеневает проткнувшим тело штырем, но это – фикция, пустяк, слоновья нога давит на жирную массу мозга, либо – без всякого преувеличения – простая тоска, постепенное выгорание, истребление пьющих крепкое по поводу и без повода. Осенняя смерть в пье-монтском писсуаре.

Австрийское ведомство, ведающее культурой, учредило при Министерстве образования особый отдел, «писательскую мастерскую» для детей и юношества. И что же пишут любимые малютки? Вот примерчик: «Я сижу и спокойно кушаю целую коробку печенья. Внезапно ко мне приходит мысль, что в этот самый момент в мире голодает множество людей. И тогда мне на это печенье становится совершенно наплевать».

Я как-то в цикле передач для школьников «Изучаем английский» перед Рождеством запустил шутки ради видеоролик об «американской еде», списанный с обычной американской вечерней телепрограммы. Лента показывала США в виде эдемского сада, где сами по себе растут всякие американские овощи, ухоженные и опрысканные, пасутся тучные стада коров и веселые креолы кушают гомбо.[123]На улицах – праздник, музыканты-марьячи, в палисадниках – ликующие обыватели с полотен Нормана Рокуэлла за грилем, барбекю и индейками. После такой программы, конечно, стоит ожидать, что в тебя кинут камень-другой, и, конечно, это будет вполне заслуженный камень. Но с другой стороны, этот ролик был попросту моей реакцией на все те нелепости, которые пишут об Америке наши провинциальные газетенки. Постоянно талдычат о том, например, что в Детройте половина населения недоедает и что в штате Мичиган массовая безработица и катастрофический голод.

Магритт[124]хотел нарисовать собаку собачьим калом. Это была бы настоящая антисобака, ведь собака состоит из того, что переварилось и усвоилось в пище, следовательно, непереваренное и неусвоенное – это как раз противоположное тому, из чего состоит собака.

Перечитал «В царстве символов» Р. Барта – главным образом для проверки того, что структуралистский подход к гастрономическому тексту может позволить себе лишь достаточно интеллектуальный и непринужденный фельетонист. Иначе просто не уберечься от смехотворности. («Переживание сыроедения обрушилось на них как апокалипсис…») Барт же, мягко говоря, совсем не фельетонист и потому смешон.

Эмаль привнесла в приготовление пищи осознание ценности прогресса: раньше, увидев, как смесь соли с уксусом разъедает стенки кастрюли, невольно начинали относиться к салату с подозрением.

Уикенд в Вене. Погода – так называемая зимняя. Это значит, что на пешеходной торговой улочке у банка нужно сидеть в куртке, чтобы не замерзнуть. Я ел в «Золотом воробье» рулетики, начиненные томатами, «меландзани» и чесноком, а также шпинатом с глазуньей. Ходил в «Сиддхартху» за паровым шницелем и биовином. Пустил слюнки, проходя мимо киоска, продающего «буренвюрст», но из снобизма ничего не купил. Потом попереживал немного по поводу такой своей душевной импотенции и, решив бороться с декадентом в себе, отправился в плебейскую забегаловку на Раушерштрассе (у народа, там жующего, уж точно ничего декадентского). Я частенько бывал в подобных трактирах по соседству, там пол засыпан опилками, там порции таких исполинских размеров, что, осилив их, даже моя тетушка почувствовала бы себя сытой. Мне, конечно же, пришлось оставить кое-что на тарелке. Этого «кое-что» мне с лихвой хватило бы наесться даже спьяну или в депрессии.

«Королевские радости» в Дорнбирне соединяет превосходное качество с порядочным размером порций и разумными ценами.

У Бриа-Саварена, несмотря на всю его рациональность и склонность придерживаться просветительских принципов, все же немало гастромифологии. Хотя он и посвящает ей целую главу, но понимает под этим совсем не то, что мы. А там, где его понимание близко к нашему, он остается на уровне тогдашней науки – в рекомендациях ли по выбору мяса для супа, в оценке ли рыбных блюд либо когда утверждает, что потребление пищи, содержащей большое количество крахмала, «изнеживает». В то же время он относится к воде как к напитку, которого не стоит употреблять ни глотком более, чем это крайне необходимо. Хинная кора у него содержит танин, который «черепную коробку, имеющую обыкновение наполняться жиром, от этого обыкновения может предохранить». Скользкость угрей, согласно ему, приводит при употреблении к скользкости, двусмысленности речей, – подобные выводы из внешней аналогии характерны для мифологизированного мышления.

Пишет он, как многие французские писатели того времени, достаточно непринужденно, и это отчасти компенсирует его просветительскую манеру.

Сейчас цитируют главным образом его глупейшую фразу (которая, к слову сказать, и принадлежит не ему) об упадке книг. В то же время его наиважнейший афоризм, без сомнения, в книге значится под № 9: «Открытие нового блюда для человеческого счастья важнее открытия новой звезды».

Бриа-Саварен не чурается цинизма: «Смертность сокращается в той же мере, в какой улучшается качество питания, и несчастный, страдающий от скудости и скверности пищи, может утешиться по крайней мере тем, что смерть избавит его от этого несчастья».

Удивительно, что такую книгу, которая изобилует психологическими, социологическими и прочими высокими материями, он именует «трансцендентной гастрономией».

Вчера пил рецину. Рецины – это вина, идеально подходящие для благопристойной бюргерской кухни, их можно пить большими глотками и быстро, без опаски потерять репутацию знатока и гурмана, лучшие среди них вполне приемлемы. Конечно же, они не более чем сопровождение еды, но в этом качестве идеальны.

Блестящая сцена из довольно глупого фильма Жерара Ури «Большая прогулка»:[125]Луи де Фюнес,[126]застигнутый врасплох с тортом, предназначенным генералу Вермахта на день рождения, предлагает этот торт застигшему его немецкому офицеру. На торте – маленькая марципановая фигурка генерала, вскинувшего руку в нацистском приветствии. В смущении Фюнес отламывает у фигурки руку, зачерпывает ею немного крема и поедает. Офицер смотрит на него, на торт с ужасом и отвращением и, отшатнувшись, восклицает: «Каннибализм!»