— Казарин, за тобой товарищи из Москвы, — строго проговорил прокурор.

— Собирайтесь, у нас очень мало времени, — властно приказал один из людей в черном, поправляя подмышечную кобуру, которая явственно оттопыривала черную ткань пиджака.

Казарин узнаёт о том, какая компенсация полагается за съеденного посла, что висит в крупнейших музеях мира вместо подлинных полотен великих живописцев и в чем преимущество мумии Ленина перед мощами Серафима Саровского.

— Введите! — послышалось из глубины кабинета, и Артем вяло удивился: обычно в таких случаях говорят: «Войдите!», а тут — вон оно как значится…

Великий человек восседал в строгом готическом кресле с высоченной, словно у трона, спинкой — только вместо державного орла ее венчал тяжелый, как перезрелый кочан капусты, резной герб СССР. Сидел человек неестественно прямо, будто его сухопарое, как у Великого инквизитора, тело было наполненным до краев кувшином, и он боялся расплескать его содержимое. Бледные длани хищно когтили прихотливую резьбу узорчатых подлокотников.

Но взгляд Казарина приковали совсем другие руки. Пальцы этих темных, как дефицитный бразильский кофе, рук шустро летали по плечам и шее Великого инквизитора. Вдруг тот неуловимо повел бровью, и волшебные персты темнокожей массажистки мгновенно замерли, повинуясь еле внятной команде. А секунду спустя она исчезла так же неслышно, как выполняла свою, судя по всему, очень непростую работу. Нелегко возвращать жизнь в вялую плоть полуживого вождя.

Так вот он какой… До этого Казарин видел его бесчисленное множество раз по телевизору — на трибуне мавзолея. Однако черно-белая рябь экрана не в состоянии была передать нюансы вроде мертвенной желтизны кожи и темных кругов вокруг глаз — то ли от работы, то ли от болезни. Генсек сильно сдал за последнее время — слухи про аппарат «искусственная почка», к которому все чаще приходится прибегать кремлевским врачам в борьбе за жизнь первого лица советского государства, мало для кого уже являлись новостью.

Великий человек размежил тяжелые, как у гоголевского Вия, веки и проговорил:

— Здравствуйте, товарищ Казарин. Простите, что мне пришлось столь срочно вызвать вас сюда. Возможно, я нарушил этим какие-то ваши планы. Прошу извинить меня, ибо для спешки имеются веские причины.

Голос у генсека был надтреснутым и слабым — как у смертельно больного человека.

— Вот, послали мы в порядке помощи одной дружественной африканской стране груз детского питания. А эти черные, увидев, что на банках нарисованы дети, решили, будто над ними издеваются и хотят накормить их человечиной, — пожаловался Андропов, кивнув в сторону двери, за которой скрылась темнокожая гурия. — И в отместку съели нашего посла. Мы, конечно, отправили ноту протеста. А их президент написал в ответ: мол, ничего страшного, бывает, можете в качестве компенсации тоже съесть нашего поела. Мол, мясо черных даже вкуснее, чем мясо белых. Видать, пробовал, стервец, и тех, и других. Вот что с ними делать? Пришлось взять хоть эту их массажистку — какой-никакой, а откуп.

Казарин выжидательно уставился на Андропова — спросить, чем он обязан столь высокой аудиенции, Артем не решался, но понимал, что генсек вызвал его уж точно не для того, чтоб поведать эту занимательную историю. А Андропов не спешил удовлетворять его любопытство. Вместо этого он медленно и осторожно, словно его кости были сработаны из стекла, восстал со своего трона и сделал приглашающий жест.

Артем и генеральный секретарь прошли за портьеру, которой кабинет первого лица государства был отделен от другого помещения. То оказалось довольно обширным. Все стены открывшегося взору Казарина небольшого зала были сплошь увешаны картинами. Разнокалиберные полотна висели рама к раме, столь плотно, что за ними невозможно было разглядеть ни кусочка стен. Артем довольно слабо разбирался в искусстве, из которого выделял лишь три направления: ранний репрессанс, поздний реабилитанс и неорепрессионизм. Однако даже он обратил внимание, что среди картин нет ни одной, написанной в русле не то что социалистического, а хотя бы просто реализма. Со стен перед Казариным кривлялись какие-то деформированные морды, а еще чаще встречался просто хаотичный набор цветовых пятен и геометрических линий. Артем в недоумении уставился на Андропова: для чего он ему все это показывает? Затем его взгляд упал на одно из полотен, которое показалось смутно знакомым. На небольшом, площадью меньше квадратного метра, картоне, заключенном в скромный багет, была изображена кричащая человеческая фигурка, и столько отчаяния было в ее крике, что, казалось, весь окружающий мир — и кроваво-красный закат, и далекое озеро с лодками, и мост, на котором стоит крикун, — все это сейчас засосет черная дыра перекошенного в немом крике рта. Казарин решился нарушить затянувшееся молчание:

— Эдвард Мунк[13], кажется? Я в этом, честно говоря, мало что смыслю, но, по-моему, у вас отличная копия.

Андропов нацепил на нос очки, внимательно, будто видел его в первый раз, осмотрел полотно и неожиданно сухо расхохотался, но тут же закашлялся:

— Копия? К вашему сведению, молодой человек, я не собираю копий! Это в Национальной галерее Осло висит превосходная, выполненная лучшими специалистами КГБ подделка! А вы имеете счастье полюбоваться самым несомненным подлинником, которого касалась кисть гениального живописца! Капиталисты крадут сокровища искусства у пролетариата своих стран, а мы лишь немного поспособствовали восстановлению социальной справедливости…

Артем не нашелся, что на это сказать, и лишь зачем-то погремел мелочью в кармане пиджака — это все, что осталось от его суточных в сумме 54 копеек, которые он называл «шуточными», после завтрака в вокзальной столовке. Андропов меж тем продолжал, и слабый старческий голос его стал набирать силу:

— Иностранцы меня часто спрашивают: почему я, лидер советской державы, где впервые в истории человечества выработался стиль социалистического реализма — высшего достижения искусства, по мнению советских критиков, — тем не менее бесконечно влюблен в абстракционизм, экспрессионизм, сюрреализм и прочие буржуазные «измы»? В западной прессе меня за любовь к «заумному» искусству и коллекционному вину даже называют «жандармом в смокинге»! Этим придуркам невдомек, что «смокинг» тот пошит из потертого лапсердака моего дедушки, еврейского ювелира Карла Флекенштейна!.. Впрочем, не будем отвлекаться. Почему же мне так по душе именно современное искусство? Слышали анекдот? Какая разница между сюрреалистом, реалистом и соцреалистом? Сюрреалист пишет то, что ощущает, реалист — то, что видит, соцреалист — то, что слышит… Но это, конечно, шутка. На самом деле все гораздо проще и гораздо сложнее одновременно. Античное искусство обращается к чувствам, Средневековое — к вере, искусство Ренессанса и все, что было после, вплоть до начала двадцатого века, — к разуму… И лишь модерн — впервые! — апеллирует к подсознанию человека! Это наивысшее достижение из возможных! Меня всегда интересовало именно подсознание человека — сначала как шефа небезызвестного вам Комитета Госбезопасности, а затем даже еще сильнее — как лидера Советской державы. Ничего не поделаешь, приходится выполнять роль ловца душ человеческих… — Андропов тяжко вздохнул, сдернул с переносицы очки и потер красные от недосыпа глаза.