Помолчали.

— А может, хер с ним, со всем?! — неожиданно выругался генсек — И с Марком Аврелием, и с остальным…

Андропов страдальчески скривился, откинул бледной немощной дланью колпак, закрывавший красную кнопку — тот оказался даже не прикручен к столешнице, как полагал Артем. И неожиданно врезал сухоньким кулачком по алому грибку.

Казарин съежился в кресле, зажмурив глаза. И тут же перед его взором встала апокалипсическая картина рушащихся в бездну небоскребов и медленно встающего над ними атомного гриба — гигантского двойника маленького красного грибочка, выросшего на столе генсека. И несущего гибель всему живому. Как в том видении…

Тихонько хлопнувшая дверь заставила Артема поднять веки. В кабинет неслышно вплыла горничная в мундире майора госбезопасности и отработанным движением водрузила перед генсеком дымящуюся чашку с кофе. На Артема служивая бабенка даже не взглянула, будто его и не существовало, из чего он вполне логично заключил, что ему ароматный бразильский напиток не положен по чину. Как говорится — народ и партия едины, но вещи разные едим мы. Вот тебе и раз. А он уже мысленно попрощался с Америкой и приготовился к тому, что ракеты Буша, отправленные американским президентом за несколько минут до гибели в ответ на агрессию «Империи зла», обрушатся на его, Артемову, ни в чем не повинную голову… Марк Аврелий, значится? Кажется, этот император-философ умер от язвы желудка. Но вот у Артема живой (пока еще) пример того, как человек, окруженный со всех сторон болью, поневоле становится философом.

Генсек отхлебнул ароматного напитка, скривился — горячо. По его страдальческому лицу было видно, что ему не дает покоя какая-то мысль.

— А может, так и надо? — тихо, словно про себя, продолжил он. — Может, народ должен пройти через горнило перемен и увидеть звериный оскал капитализма, чтобы на своей шкуре понять преимущества тоталитарной системы и добровольно запроситься обратно за «колючку» и вышки?.. Да нет, ерунда какая-то…

Казарину на секунду показалось, что генсек сейчас завопит, широко раскрыв рот, как понтифик со страшной картины, от ужаса за весь советский народ. Но тот лишь вздохнул и достал из своего стола еще одну папку — на этот раз серую, жухлую от времени, как листы ветхого гербария.

— О вашей обиде на органы мне известно, — мягко проговорил он. — Надеюсь, вот эти документы изменят ваше к нам отношение.

Артем взял папку из бледных дланей генсека и прочел ниже выцветших печатей с грифами «Секретно» и «Хранить вечно»:

«Дело № 47548 по обвинению гр. Казарина Сергея Ивановича…»

— Это уголовное дело вашего отца, товарищ Казарин, — печально сказал Андропов.

Казарин узнаёт страшную семейную тайну; недолго сокрушается о пропаже друга, просит помощи у Карла Маркса, по собственной воле переносится в газовую камеру и переживает еще одну тяжелую потерю.

Мать, которой Артем всегда верил больше, чем самому себе, обманывала его всю жизнь. Отец Казарина никогда не был «врагом народа».

Впрочем, это вопрос терминологии: кто народу враг, а кто — так. Но одно было ясно доподлинно из содержимого картонных корочек давнего уголовного дела: Казарин Сергей Иванович, 1916 года выпуска, беспартийный, был осужден отнюдь не по политическим мотивам.

В гостиничном номере фешенебельной «Советской» и позже, в поезде «Москва — Светлопутинск», Артем раз за разом вчитывался в подслеповатый машинописный текст и выцветшие чернила жухлых протокольных листов. И никак не мог поверить в то, что все, написанное там — правда.

Батюшка Артема, Сергей Иванович Казарин, никогда не состоял ни в каких антиправительственных объединениях и антипартийных группах, не был близок ни с троцкистами, ни с зиновьевцами. Возможно, он даже никогда в жизни не рассказал ни одного политического анекдота. Но зато однажды Казарин-старший завел в подсобное помещение на территории родного предприятия пятилетнюю дочку дворничихи и там надругался над ней. Малышка умерла в больнице от разрывов внутренних органов, и замять дело не удалось. Казарина-старшего лишили всех регалий — отняли даже награды, честно заслуженные в годы войны. Его признали вменяемым и сначала приговорили к расстрелу, но потом помиловали в честь какого-то очередного коммунистического юбилея — все же не шпион какой-нибудь, а нормальный извращенец. Дальнейшее Артем уже знал — если не считать того, что мать увезла его из любимого Питера в глухую провинцию, спасаясь не от НКВД, как он думал раньше, а от самого настоящего суда Линча, которому народ жаждал подвергнуть родственников выродка.

Казарин шелестел пропахшими плесенью желтыми листами, с одного из которых на него, Артема, смотрело его собственное лицо — только с короткой стрижкой и арестантским номером внизу. Листал — и думал: осталось ли в нем, Артеме, что-то от этого странного незнакомца, которого он совершенно не помнил, но чьи 23 хромосомы стали ему когда-то пропуском в земные измерения? Вопрос, конечно же, был чисто риторическим. Оставалось лишь в очередной — который уже! — раз констатировать шизофреническую непредсказуемость мира, отложить кафкианский бред в картонных корках в сторону и приниматься за текущие дела: ловить Занюхина. Как это делать, пока было не очень понятно. Казарин разослал повсюду ориентировки с его портретом — уже завтра они появятся в газетах, на стендах «Их разыскивает милиция» и в пухлых коленкоровых папках участковых уполномоченных. Но этого явно было мало.

А еще куда-то запропастился Лунц. Сотрудник Академии наук СССР Иванов проводил его с Ярославского вокзала столицы в родной Светлопутинск еще несколько дней назад. Но в Светлопутинске эксперта-криминалиста никто не видел. Скромный триумфатор как сквозь землю провалился. Видимо, запил на радостях от причастности к выдающемуся научному открытию, решил Казарин. Хотя за Цезарем Марковичем отродясь такого не водилось.

* * *

Лунц явился через два дня, под вечер. Он долго елозил босыми ступнями по кафелю, упираясь грудью в турникет на проходной областного УВД, будто не мог понять, что его держит. Наконец ленивый, как байбак, мент с поста охраны соизволил выпростать свои жирные чресла из кабинки. Лунца он не узнал. Да это было и немудрено: пойди опознай всегда подтянутого, с иголочки одетого джентльмена при бабочке в босом помятом субъекте с обмотанной окровавленными тряпками головой, облаченном в полосатый мешок от матраса с дырами для головы и рук. Поэтому еще более прогнозируемо было то, что охранец вытолкал странного мычащего посетителя из здания и спустил с крыльца прямо в сугроб. Лунц так и остался лежать там, возле нижней ступеньки, без движения. Сотрудники милиции брезгливо перешагивали через его тело, принимая эксперта-криминалиста за пьяного бродягу.

Лишь Стрижак наметанным глазом опознал в бомже, валявшемся возле крыльца УВД, своего пропавшего без вести друга. Он, конечно же, принялся тормошить Лунца, вопрошая, где же тот сумел так чудовищно надраться. В ответ старик посмотрел на Стрижака мутным взглядом и пробормотал нечто совершенно невообразимое: