обручей: кверху — всё меньшего диаметра. Между обручами — расстояние с ладонь. И всего таких обручей — пять. А ободья этих обручей по наружному краю усеяны крючьями — небольшими, блестящими, словно их специально полировали. А на крючьях, головами вниз, висят подвешенные за заднюю часть панциря — черепашки! Небольшие все такие, не больше детской ладони. И — спинками, ну, то есть, той стороной панцирей, где шестигранники — наружу. И что-то внутри меня говорит мне, что панцири эти ещё не затвердели, и легко сминаются и прокусываются!

А прокусывать есть кому: вокруг всех обручей бегают, деловито так, полчища серых огромных крыс! По тонким таким, как бы пандусам… И обгрызают у бедных черепашек — кто лапы, кто — головы, а кто и панцирь грызёт! И мне — словно по сердцу резануло: черепашки, они же кричать не могут! А как им ещё выразить, что им больно?! А крысы, с-суки такие, словно специально: не торопятся, знают, что никто им не помешает!

Ну, я заорал, заколотил по сетке: кулаками, сапогами! Меня словно и нет — ни одна тварь серая даже морды не повернула!

Ну, я стал бегать, искать дверь. Двери у этого вольера — не было!

Тогда я стал кидаться всем телом, кричал, снова лупил по сетке кулаками — кровь так и брызгала! — Тимми вновь глянул на сжатые кулаки, словно и правда — ожидал увидеть на них раны и порезы, — Не мог пробить сетку. И крысам — хоть бы что. Бегают, снуют с места на место по своим пандусам, ищут, где кусочек полакомей…

Тут я увидел, что в служебном помещении рядом с вольером словно закончили обедать — ну, персонал зоопарка. Дверь открыли, и грязную посуду выносят — всё сплошь женщины в синих халатах и домашних тапочках! Я — к ним. Кричу:

— Что же это у вас тут делается?! Что за живодёрство?!

А они словно и не слышат: проходят мимо, как будто меня и не существует! Хватаю одну за плечо — и рука проходит насквозь: нет на самом деле никакой женщины! Призрак! Я — бегом внутрь, в их комнатку. Вижу, на столе — ключи, а в стене — дверь. В тот самый вольер! Кидаюсь перебирать ключи в скважине — первым же открыл.

Вбегаю, а там…

Пирамида с обручами стоит, а живых — никого. Только обломки панцирей, нанизанные на блестящие крючья. Не знаю, почему не было уже ни крыс, ни черепашек, но мне так тошно стало — хоть волком вой! От осознания того, что опоздал!

Подошёл я тогда к этой штуке поближе, и присмотрелся. Один из обломков показался мне словно знакомым… А когда протянул руку — это оказалась Земля. Планета наша. И тут слышу сверху откуда-то смех. Противный такой — словно кто водит ложкой по кромке фарфоровой чашки: «Ха-кха-кха!»

Я кричу:

— Кто ты? Отвечай, сволочь!

И тут меня стало корёжить — ну, как на центрифуге в большом зале: я упал на пол, а меня давит, давит, буквально так, будто мозг сейчас потечёт через ноздри!.. И я понял, что сейчас просто умру. Так и не сделав ничего. Что я — беспомощен и слаб, как овечка перед тигром! И вот, когда у меня стали ломаться кости и словно мозг потёк из ушей, а внутренности как бы полезли из живота через… Ну, оттуда.

Тут ты меня и разбудила.

Так что спасибо ещё раз.

Тимми коротко зыркнул на жену через плечо. Он знал, конечно, что ей то, что он расскажет, будет неприятно. Его и самого всё ещё потряхивало, и он зябко поводил плечом. Но теперь, приглядевшись к жене, он подлез к ней, и постарался обнять: Ирма молча плакала, закрыв лицо ладонями, и посверкиваюшие бисеринки слёз вытекали между пальцев. Он невольно подумал, что такой беззащитной он её не видел чуть ли не с тех самых пор, как они только собирались пожениться, двенадцать лет назад.

— Не надо, не переживай. — Тимми запоздало подумал, что его привычка всё подмечать, и описывать максимально точно и достоверно, на этот раз сыграла с ними дурную шутку: жена плачет, только когда случается что-то совсем уж плохое. Последний раз она вот так молча рыдала, когда умерла от псевдорака её мать, — Это ведь только сон!

Ирма чуть отстранилась от его тела, хотя из объятий вылезать, вроде, не собиралась. Голос уже слегка охрип:

— Нет. Это не так. Это не «только» — сон. Ты просто… Получил послание. Думаю, здесь в аллегорическом, жестоком и циничном виде тебе показали…

Реальное положение дел.

Мы все — подопытные. Бессильные и безгласые, немые черепашки!

И проклятые твари сделают с нами всё, что пожелают!

Тимми не нашёлся что сказать — чуял, что жена, похоже, права. Да оно и верно: кулуарные разговоры, и сплетни про ситуацию на борту, и странное бездействие командования наносят удар по дисциплине контингента авианосца похлеще любой тропической лихорадки. Жёнам ведь сплетничать в столовых, соляриях, парикмахерских, тренажёрных и массажных залах, которых на авианосце вполне достаточно для комфортного проживания семейных пар, не запретишь! А у каждой жены есть муж. И этому мужу ночью обязательно выскажут. Всё, что понавыдумали. И услышали. Чтобы выудить, соответственно, то, что знает или думает он.

— Вот что, милый. — О-о! Сколько лет прошло с тех пор, как она в последний раз так его называла! — Ты должен рассказать об этом доктору Роте. Я чувствую, что всё это — не просто так! По-моему, у нас будут проблемы.

Тимми дёрнул щекой. Вздохнул:

— Да, Ирма. Насчёт проблем — это уж как пить дать… — он замолчал, нежно гладя её по слегка огрубевшим, но всё ещё густым волосам, и сожалея, что не выдумал какую-нибудь безвредную байку. Например, про крысопауков с Кастора-три.

— Ты обязан рассказать! — она чуть отстранилась, и фанатичная вера в свою правоту, блестящая в голубых глазах, сказала Пойтолле, что жена настроена серьёзно, и ничего общего с женской паникой в её словах нет, — Может, это — зашифрованное предупреждение? Доктор Рота сможет это вычислить.

— Да. Да, моя хорошая. Я обязательно расскажу ему…

Тимми снова покрепче прижал дрожащее не то от холода, не то от страха тело к своей широкой груди. Возражать и не подумал: во-первых, знал, что это бесполезно: раз жена что-то втемяшила себе в голову, никакими разумными аргументами это оттуда не выбьешь! Ну а во-вторых, он в данной ситуации и сам думал примерно так же.

Натешились с ними проклятые невидимки вволю.

И, похоже,