не скажу. Вот его благородие, хороший командир, лопни мои глаза. У него солдат всегда под присмотром. Дисциплина, стало быть, железная в роте. А вот если интеллект попадется, тогда беда. В Ченстохове еще до войны, когда стояли, отпустили одного рядового в увольнение. Честь по чести дали бумагу, писарь подписал ему. А солдат тот был с Бесарабии. Мутяну, звали, Дорел. Идет он, значит, по городу, направо глянет, театр стоит, налево глянет, значит, жандармский участок — красота неописуемая радующая жабры души, как говорится. Нет бы ему, посмотреть, в кабаке выпить, что есть- и в часть. Так нет же, поперся в театр, в буфет стало быть. Ну, зачем солдату в буфет — то, а, братец Франц? А в театре, как раз представление было, про короля какого-то. Его все дочки того короля из дому повыпирали. Офицеров, их благородий всяких, там, что мух в пиве летом. Много, братец, ой-ей! И все интеллекты! Из студентов, как пить дать, этих! Другие бы дали солдату пару раз по роже, чтобы не ходил, куда не надо и выкинули бы с театры. Эти же пока шарман, парфэ свой расшаркивались, тот Мутяну, кааак напился в господской буфете! Да кааак наблевал им там везде! И еще задрался со швейцаром и поколотил им там все в театре этой. Неудобно вышло, из отсутствия всякой строгости и дисциплины. Дисциплина нужна, что вода по жаре! Как считаешь, братец?

— Яа! — подтвердил слушатель и пьяно захихикал. — Дисциплин!

Дисциплина в батальоне и правда была железная. Когда через полчаса на повороте дороги из леса показались верхами пять человек, а полковник фон Фрич силился рассмотреть пришельцев в бинокль, вторая рота, шедшая в авангарде, уже развернулась фронтом в редкую цепь. Свет таял в цейссовских линзах полковника, как снег в тепле. Вместо людей были видны подрагивающие силуэты.

— Кто это к нам? — спросил его высокоблагородие у капитана Ноймана, также приникшего к окулярам. — Махно?

— Плохо видно, господин подполковник, темно уже совсем. — отрапортовал тот и резко натянул поводья, потому что в строй продолжавшей движение колоны на всех парах влетел драпающий взвод боевого охранения. Образовалась свалка, разведчики в один голос заявляли о больших силах красных, а недоумевающие бойцы первой роты, налетевшей на препятствие, переминались на месте.

— Стоять! — заорал фон Фрич из коляски — Перрвая рота! Правый фланг! Третья рота! Левый фланг! Пулеметы на правый фланг! Орудие на позицию! Разойдись!

К счастью, его никто не слушал, а из цепи занявших позиции на обочине дороги раздались хлопки выстрелов. Конники, потоптавшись на опушке леса, дружно развернулись и исчезли. Пока надрывающиеся в приказах ротные метались вдоль строя, стараясь выстроить войска, его высокоблагородие удовлетворенно осел в дрожках.

— Будут знать, как связываться с нами, — произнес фон Фрич, и позвал: — капитан Нойман!

— Здесь, господин полковник! — из кутерьмы появился сонный капитан.

— Усилить охранение, продолжить движение, наведите порядок в строю. — твердо приказал полковник, добавив помягче, — и мгм… пересаживайтесь ко мне, за победу необходимо выпить. Что там у нас осталось?

— Осмелюсь доложить, яблоневка, господин полковник.

— Гут! — одобрил тот.

С трудом выстроив колонну, батальон двинулся дальше. Солдаты переругивались с боевым охранением, наведшим паники, конец разговорам положил продолжившийся монотонный шаг. Арьергард колонны медленно тянувшийся позади, и оравший на дурнину строевые песни, выстрелов так и не услышал.

Последствия случившегося для обоза выразились тем, что пан Штычка, проезжая через пару минут мимо истоптанной обочины, бессвязно сообщил Креймеру:

— Смотри-ка, братец! Не менее роты было. На ходу, стало быть, нужды справляли. Вот что значит дисциплина! Это как в девятьсот третьем у нас с казнокрадством боролись. Ей-ей, все прикладывали к этому делу. Собрания разные проводили. Объясняли всячески. В Варшаве тогда собрались у генерал-губернатора, был там градоначальник из Лодьзи один. Пан Забер. А были у него огорчения разные со здоровьем. Вроде, как и собрались господа всякие важные, и циркуляр высочайший зачитывают, что казнокрадство искоренять будут. Все поддерживают, а как не поддержать? Случаи всякие описаны назидательные, вроде как один казнокрад прочел циркуляр, и прослезился. А другой, тот, который заместо дома призрения склады фуражные для зятя выстроил, тот даже пять рублей вернул в казну. Чтоб мне треснуть, говорит, нету более у меня ничего, деньги на чернила я в четыре валета проиграл. Вроде как украл, а и раскаялся. Святые люди были! А пан Забер от уборной отойти не может, переел чего, а может, выпил лишнего. Так и пропустил всю борьбу и случаи полезные. Вернулся, стало быть, и по старым порядкам живет, про новые-то, не узнал. Вот ему и заявляют нате — вате! Негоже, дескать, по прежнему-то, по-новому надо. А вы, говорят, даже деньги на борьбу с казнокрадством выделенные, и те в темную спустили, нехорошо как-то, неприлично в общем. Уж, как извинялся то! Как извинялся, а ведь не расскажешь, по какой причине борьбу эту пропустил. По недисциплине и хворобе кишечной. Отругали его, конечно, за этим делом. Ай-яй, сказали! Невинно пострадал человек ни за что. Как сейчас помню, лето было, комары, будь они не ладны. Не то, чтобы сейчас. Ни одного комара. — неожиданно заключил Леонард и печально добавил. — Комарика, хоть какого-нибудь, увидеть, лопни мои глаза. На снег у меня печаль душу давит. Не могу я долго на него смотреть. Один пепел в душе у меня от декабря образовался.

— Яа! — подтвердил оберфельдфебель и пыхнул трубочкой. Не понимая ни слова из рассказов пана Штычки, он, тем не менее, осознал, что речь идет о чем-то невыносимо грустном. Может быть, даже о любви.

За такими разговорами запасы Креймера незаметно подошли к концу, и собеседники ощутили наваливающуюся на них скуку. Постучав по донышку последней бутыли в тщетной попытке вызвать хотя бы каплю картофельной амброзии, Франц Креймер зачем-то обиженно заглянул в горлышко и загрустил.

— Ес гибт нихтс меа, — печально произнес он, показывая пану Штычке осиротевшее стекло.

— Да, — согласился собеседник, — Пустота, братец. Ту пустоту вытерпеть никак нельзя. Иначе ни тебе стремлений, ни тебе радостей в жизни не будет. Все в снег обратится, в печаль и пепел душевный. Грусть тебе изнанку выест, вроде как есть человек, и нету его. Пустой, чисто пузырь на воде. Куда бежать, зачем бежать? Тоска одна на сердце. И сведет тебя та тоска в гроб-могилу, на раз плюнуть.