что зарадуется, то не сомневайтесь пани. Солдату домой вернуться, да на лавке в тепле устроится, никакого рая больше не надо. Я вот с фронта почти три раза возвращался и каждый раз радовался.

Бабушка засуетилась с плошками, выставляя на стол темные млинцы и крынку со сметаной. Затем в мелькающих тенях на стол приземлилась пыльная бутыль, на дне которой плавали злые красные перчики. Они отсвечивали глянцевыми боками в желтоватой жидкости и россыпи мелких желтоватых семян.

— Перцовочки моей не побрезгуй, касатик. Замечательная перцовочка. Яничек любил очень даже. И старый мой тоже любил, кролевство жему ниебиеско.

Рюмка перцовочки пани Яничековой взорвалась во рту Леонарда с такой силой, что мгновенно выбила хмель из головы, тени, ползающие доселе по углам жирными размытыми пятнами, несколько просветлели, а мир, плавающий в теплом тумане — обрел очертания.

— Хороша она у вас, — сквозь слезы вымолвил пан Штычка, судорожно заедая блином коварный продукт. — Душу рвет, пани бабушка. Сразу видно, с великой любовью на все про все делана. То не так, как государственную льют. Лишь бы вкус терся по языку. Обманывают простого человека.

Пани Яничекова посмотрела на него, благодарно пожевала губу и почему-то плакала:

— Ешь, касатик, пей что есть. Может, кто и моему сыночку так покормит от голоду, печалей ему убавит.

— А то не плачьте, пани бабушка, нету здесь печалей особых. Солдату всегда везде угол и хлеба краюха снайдется, — успокоил ее Леонард, окутанный огненным облаком в котором мелькали искры. — Почитай, тыщу верст пехом отмерил, везде и люди есть и совесть у них своя, и не купленная. Бывало уже и не хочешь, чуть батогами не заставляют.

Сказав это, он вспомнил пылающие глаза яворовского мельника, обнаружившего в овине вместо мышей, его самого, плотно набивавшего сидор лущеным горохом. На вопли толстого крестьянина, тут же сбежались вошедшие в город немцы. Из всего этого получилась полнейшая неразбериха, и Леонард вынужден был покинуть гостеприимный сарай, сопровождаемый пыхтящим толстяком с дрекольем и уж совсем неприятным визгом ружейных пуль.

— Злое время, касатик. — возразила собеседница, подливая в опустевшую рюмку, — пульками человека стреляют. Когось и режут. Понимание позабыли. Детев на войну эту позабиралы. Кровиночек наших усех. Невже, детев им нехватает? Пускай своих берут.

— Ну, то выше понимания нашего. Пообижались друг на дружку цари наши, а простому человеку грязи принимать, — глубокомысленно произнес отставной флейтист и выпил предложенного огня. — А может и правильно это все? Может правда эта какая? Вот уж никто не знает, пани бабушка.

Благополучно заеденная блином амброзия пани Яничековой побежала по жилам, тени, дрожащие в желтом цвете, потемнели, и хата приобрела привычную размытую сущность. Помолчав минуту, размышляя о солдатской судьбе, Леонард прищурился на метущееся пламя керосиновой лампы и выпил еще. Дрова потрескивали в печи, а хозяйка, думая о своем, жевала губу. Где-то там, в полночной морозной тиши бродил ее сыночка, и сыночки других миллионов матерей. И каждый из них мечтал вернуться домой, лечь на лавку и в тепле и пьяном свете поскорей уснуть, ибо не было бы для человека простого, больше счастья в холодном декабре, чем оказаться дома.

— Вот что я вам скажу, пани бабушка! — торжественно объявил пан Штычка молчавшей собеседнице, — только, чур, никому не выдавайте…

— Вот те крест святой, касатик. — уверила его та.

— Вся та война да неприятности эти еще в пятнадцатом должны быть завершиться, — изрек флейтист и проглотил прожеванный блин. — Я вам как на духу доложу, пани Яничекова, много чего нагрешил в этой жизни, но то есть самый большой грех. Мне в апреле господин штабс-капитан Колесов листки выдал, из генштабу даденные. Те листки надобно было при атаке германам вручить каждому под расписку. Великая сила в тех листках была. Большие умы думали, как нам немца побить-то! Стало быть, прочла бы немчура их и повернулась до дому. Так и было написано: «Немецкий солдат! Сдавайся!», вот как было сочинено-то, пани бабушка! На те слова любой бы в плен побежал. А я на атаку не пошел, глупость сделал, подался в тыл, по хозяйской части командированный. Все пошли, раздавать, стало быть, а я те листки с собой носил, не препоручил то никому. Потом уже поздно стало. Наши германа с первой линии выбили, из траншей, а на вторую ходить — смерть только искать. Сел я тогда и призадумался, ежели мои листки не вручить, то войне, стало быть, конец не будет никогда.

Картина выходила интересная. Отставной музыкант жевал волшебные млинцы пани Яничековой и суетливо водил руками, показывая как раздавать листовки. Для примера он даже поискал в карманах хоть какую-нибудь завалящую бумажку, ничего не обнаружив, грустно откусил блин.

— Так и не вручил, касатик? — охнула бабушка, — За то же засудить могут, за листки те. Тут у нас по простому делу, Петро Мигаля засудили. Закон вышел, коров подковывать. Подковывать на все четыре копыта. С городу приезжали, важные такие, мы, говорят, радетели за крестьянское счастье. По трудовому человеку, стало быть, заботимся. Чтобы крестьянству поудобнее стало зараз, с подковами то корова не скользит, ход у ней налаживается. Все, говорят, продумано — в министерствах большие ума над той закавыкой бились. Экстременты разные проводили. Им Петро говорит, никак не можно на корову те штуки приспособить, упорствовать начал чегой. Те ни в какую, подковывай и все тут. Так и позабрали его за неисполнение циркуляру того. А коровы у него не было никогда. Не слыхал, случаем, про это?

— Вот чего не знаю, того не знаю. — признался флейтист, — Сложная штука, эти законы. Я потом-то что придумал про листки те важные? Я потом придумал их по почте отослать, запечатал каждый, да и снес писарю. Теперь только соображаю, может не дошли они? Позаплутали? Я-то так-то нахитрил с адресами-то. Чтобы не дай Господь, царь Вильгельм те листки не прочел. Уже и так изворачивался и так. Пишу в Берлин, на улицу неизвестную, Гансу Неизвестному, а сам замулевал потом, что- бы не прочли. Так все и поотправлял.

Перцовка гостеприимной хозяйки маслянисто отсвечивала в рюмках. Было настолько тепло и уютно здесь, в доме среди холодных снежных просторов скучного декабря, что почтовые неурядицы и грязные, изрытые огнем и железом окопы казались чем-то совсем далеким и нереальным. Вырванной из реальности страшной сказкой, которую рассказывают в деревнях детям.