Иоасаф, впоследствии архиепископ Буэнос-Айресский и Аргентинский. Владыка родился – согласно выписке из журнала «Православная Русь» – в 1888 году в Новгородской губернии, в семье сельского священника. Духовное училище и семинарию окончил в Новгороде, а Духовную академию в Санкт-Петербурге в 1912 году. В том же году принял монашество и стал инспектором Духовного училища в городе Яраиске Вятской губернии. Позднее инспектором Духовного училища был переведен в Полтаву, где и жил до революции. После эвакуации из Крыма он прибыл в Югославию и в течение пяти лет был законоучителем в Донском Императора Александра III кадетском корпусе. В 1927 году православные в Монреале пригласили его настоятелем новооткрытого прихода. Архимандрит Иоасаф пробыл в Канаде 6 месяцев, а затем вернулся в Югославию, где в октябре 1930 года был хиротонисан в епископа. Вернувшись в Канаду, владыка сумел наладить жизнь епархии и создал в Канаде 2 монастыря и ряд православных приходов. В результате его двадцатилетних трудов там возникли 2 отдельные епархии. В 1951 году он был назначен правящим архиереем в молодую Аргентинскую епархию, где создал много новых приходов. Скончался владыка 26 ноября 1956 года в Буэнос-Айресе.

Постараюсь описать его, каким помню, – аскетической внешности, небольшого роста, с прямыми волосами, с большими горящими глазами, – он, надо сознаться, не привлекал к себе сердца кадет в той степени, в какой это удавалось всегда делать епископу Вениамину. К архимандриту Иоасафу относились с глубоким почтением, но не бывало того импульса, чтобы вдруг, по внутреннему наитию, подбежать к нему под благословение и с искренней радостью поцеловать его благословляющую руку, как это случалось с нами при епископе Вениамине. Чувствовалась какая-то сдержанность, некоторая сухость. Я очень боюсь ошибиться в своем анализе, он очень субъективен, но передаю то, что чувствовал и наблюдал сам. Думаю, однако, что он был лишен сухости, что в нем было много внутреннего огня, только другого свойства.

Перевод корпуса в Горажде

В 1926 году наш корпус был переведен в Боснию, в маленький городок Горажде, на берегу Дрины. Этот перевод произошел вследствие того, что Военному министерству понадобились казармы в крепости Билече, для размещения там Школы офицеров запаса.

Несмотря на то что Горажде считалось захолустьем, однако разница между этим городком и Билече, где ранее проживал корпус, была громадная. Из диких мест мы неожиданно переехали в какой-то, казалось нам, оазис, настолько разница была разительна. Во-первых, сам городок был больше, во-вторых, пути сообщения были под рукой, в городе был хоть какой-то «букет» очаровательных девиц (правда, их можно было легко пересчитать, но в Билече и считать-то не приходилось), было много зелени, не было «поскоков» – змей, которых мы опасались в Билече, не так далеко было до крупного центра – города Сараево, куда можно было при желании съездить и куда мы так никогда и не ездили. В общем, здесь было гораздо приветливее и лучше, а климат был гораздо мягче.

Корпус занимал большой комплекс зданий, среди которых одно было главным: там помещались классы, штаб, а на верхнем этаже спальни некоторых выпусков. Остальные выпуски помещались в удобных бараках неподалеку. Далее была церковь, в таком же бараке; квартиры чинов персонала, театр (переделанный из конюшни) и корпусной лазарет. На берегу Дрины стояло еще одно довольно большое здание, в котором жил директор корпуса и некоторые воспитатели с семьями. Река Дрина очень бурная, и вода в ней холодная, так что купаться можно было в очень редкие, особенно жаркие дни.

Над корпусом с одной стороны и над городом – с другой нависали горы. Нависавшая над корпусом гора прозвана была «Горой самоубийцы». Дело в том, что на ней покончил с собой один казак, как раз перед нашим приездом в Горажде. Под горой располагалась наша кухня. Работал в ней Петрович, как его фамилия – понятия не имею, мы все его звали просто Петровичем. Говор его был цветистый и выразительный, я любил его слушать, а рассказывать он был большой мастер. Запомнилась мне одна его фраза. Мы стояли где-то возле кухни, а мимо проходила одна русская дама, очень корпулентная. Петрович поглядел ей вслед и заметил: «Вот это – дама, и душевно спокойственная, и на ногах утепистая…» Точность определений его была поразительна.

С чувством глубокого удовлетворения, отбросив всякий «местный патриотизм» и сознавая ответственность за свои слова, могу засвидетельствовать, что учебное дело в нашем корпусе в Югославии было на должной высоте. Из описания жизни корпуса в Египте читатель, вероятно, уяснил себе, что там дело преподавания довольно-таки хромало, чему и не следует удивляться: корпус потерял слишком большой процент чинов военно-педагогического персонала во время Гражданской войны – уход на фронт в партизанские и регулярные отряды, тиф, смертные случаи и т. д. За дело преподавания часто брались люди, мало общего с предметом имевшие; брались из самых чистых побуждений – хоть чем-нибудь помочь молодежи. Вот почему хороших преподавателей можно было пересчитать по пальцам. В Югославии же условия стали более нормальными, было больше возможности подобрать подходящий учительский состав и для этого имелся резервуар несравненно большего объема, чем это представляли собой беженские лагеря в Египте. Напоминаю, что в Египте в первое время у нас не было даже врача.

Донцы и в Югославии поддержали старую традицию: особенно процветали у нас точные науки. Донцы всегда были хорошими математиками, а тут еще и преподаватели попались на редкость хорошие. С самого начала и до конца в корпусе преподавал математику старый Чекамасов. Это был преданный своему делу, очень высоких познаний преподаватель. Тот кто хотел – мог получить от него очень много. Несколько позже в корпус приехал, вырвавшись из СССР через Польшу, новый математик, некто Богоявленский. Оба они представляли собой полный контраст в методах преподавания. Чекамасов был годен для преподавания на высшем уровне, в университете, где имеешь дело со зрелыми и серьезными студентами. Он священнодействовал у доски, испещряя ее всю формулами и редко поворачивая седую голову к слушателям, бросал отрывистые замечания еле слышным голосом, сразу же стирал написанное и снова принимался заполнять доску новыми формулами. Итак, кто хотел, научился многому. А таких у нас было немало. Такие понимали, записывали, умели расшифровывать и его замечания шепотком, и его иероглифы. Полную противоположность ему представлял собой Богоявленский. Также прекрасный математик и профессор университета, он отдавал себе, однако, отчет в том, кого он имеет перед собой, и, сообразуясь с этим, думал прежде всего о методике и о том, как преподнести предмет. Он не хотел заинтересовывать только меньшинство, «посвященных», наиболее способных. Его цель была – вовлечь