Я ответил, что, по-моему, тоже следует атаковать, и я уверен, что атака удастся, раз он лично будет руководить ею.

– Конечно, мы все можем при этом погибнуть, – продолжал Корнилов, – но, по-моему, лучше погибнуть с честью. Отступление теперь тоже равносильно гибели: без снарядов и патронов это будет медленная агония. Оставайтесь у меня ночевать, – неожиданно закончил он. – Вам сюда принесут сена.

Оглядев его крохотную комнатку, я не захотел стеснять командующего армией и ответил, что доктор Трейман[276], осматривавший мою рану, обещал меня устроить в другой комнате, где приготовлены койки для раненых.

31 марта. Рано утром Корнилов выходил ненадолго из своей комнаты; встретив меня, он спросил, как я провел ночь. На мой вопрос: не будет ли каких-либо приказаний по полку? – он ответил:

– Пока никаких – отдыхайте!

Персонал перевязочного пункта пригласил меня напиться с ними чаю в комнате рядом с корниловской. Когда мы уже допивали свой чай, раздался взрыв, и с потолка и со стен посыпалась штукатурка. По первому впечатлению я подумал, что снаряд разорвался под окном, и спросил отшатнувшуюся от окна сестру милосердия, не ранена ли она. Но дыма не было, и я понял, что снаряд попал в комнату Корнилова. Бросившись туда, я вбежал в нее одновременно с адъютантом командующего армией; это заставляет меня думать, что в момент взрыва Корнилов был в комнате один. Может быть, впрочем, адъютанты успели выбежать в момент взрыва и теперь возвращались обратно.

В комнате ничего не было видно от дыма и пыли. Мы принялись расчищать ее от обломков мебели, и нашим глазам представился Корнилов, весь покрытый обломками штукатурки и пылью. Недалеко от виска была небольшая ранка, на вид неглубокая, на шароварах большое кровавое пятно. Его вынесли в коридор, а оттуда на носилках понесли на берег Кубани. Корнилов порывисто дышал. Генерал Романовский выбежал из комнаты, отделенной от корниловской коридором, где он помещался с остальными офицерами штаба.

– Неужели убит? – спросил он меня.

– Без чувств, но дышит.

Больше у нас не было слов для выражения переполнивших нас чувств горя и надежды…

У крыльца ко мне подошел генерал Богаевский и приказал вести полк за наш крайний левый фланг, к Садам, где большевики теснили нашу конницу.

– Пока в бой не ввязывайтесь, вы наш последний резерв, но, в случае обхода с этой стороны, будьте готовы отразить его.

Уже прибыв на новое место, я узнал, что Корнилов скончался, не приходя в себя. Скоро мы получили и приказ генерала Алексеева, посвященный памяти великого русского патриота. В заключение в приказе говорилось о вступлении генерала Деникина в командование армией.

Для грустных размышлений о погибшем вожде не было времени: показалась наша отходящая конница, затем на опушке Садов появилась спешенная конница противника. Приходилось выбирать места для пулеметов и расположить своих 300 стрелков так, чтобы приготовить врагу достойный прием. Впрочем, дальше опушки Садов большевики не пошли, и я простоял весь день в бездействии, не отвечая на безрезультатный огонь противника: патроны надо было беречь для более важного случая. Не берусь судить, был ли то обход или маневр для парирования обхода нашей конницы; как бы то ни было, большевики удовольствовались вытеснением нашей конницы из Садов. Я склонен думать, что виденные накануне густые колонны с обозом, двигавшиеся в этом направлении, были беженцы и наименее стойкие защитники Екатеринодара, отходившие на север вдоль Черноморской железной дороги.

Перед вечером я получил приказ об отступлении, которое должно было начаться с наступлением темноты. Начался новый период жизни Добровольческой армии…

Существует мнение, что, останься жив Корнилов, он погубил бы армию новой атакой. Даже если бы Екатеринодар был взят, говорят сторонники этого мнения, мы в нем были бы окружены, и он стал бы могилой Добровольческой армии.

Конечно, трудно гадать о том, что было бы, но думаю, что высказывающие такое мнение не учитывают значения победы. Не надо забывать, что Добровольческая армия, не знавшая до тех пор неудач, со взятием Екатеринодара окончательно упрочила бы за собой славу непобедимой. Кубанцы поднялись бы и быстро пополнили бы ряды армии. В случае удачи мы выиграли бы несколько месяцев, а это по нынешним временам целая вечность… (Я этим не хочу сказать, что и после смерти Корнилова следовало атаковать. Смерть его произвела на войска удручающее впечатление, и новое командование не могло с первых шагов ставить на карту самое существование армии.)

Повторяю, трудно гадать о том, что было бы, а еще труднее нам, простым смертным, понять и судить героя. Мир его праху.

Доброволец Иванов[277]

По следам памяти[278]

На Дону

…Изумлению моему и тревоге не было предела, когда я увидел шедшего навстречу мне брата, на пять лет моложе меня. С виноватой улыбкой он подошел ко мне и подал пару двухшовных, еще крепких сапог.

– Твои совсем плохие.

Был этот мой брат очень тихим, спокойным и даже застенчивым. С самого младенчества его будто преследовал злой рок. Еще совсем маленьким он заснул на песке посередине улицы. Песок перед нашим домом был классический, и не раз здесь двумя парами волов вытаскивали застрявший автомобиль богачей Хохлачевых. На беду, ехала арба, груженная хлебом. За снопами возница не заметил, что впереди лежит что-то маленькое песочного же цвета, и переехал ребенку ноги. Глубокий, рыхлый песок спас от переломов, но икры были раздавлены, и последствия остались.

Беда не приходит одна! Пятилетним малышом потащился он за отцом на бахчу, в полуверсте от дома. Для сокращения дороги отец прошел канавой, отделявшей гумно от огорода, и, когда он уже выбрал арбузы, к нему, хромая и с плачем, подошел братишка. На вопрос отца ответил, что его укусила «жаба». Отец пошел назад и в канаве нашел гадюку. Братишка был при смерти, распухший и прозрачный, и выжил каким-то чудом. В то лето я был в городе, готовясь к вступительным экзаменам. Болел он и золотухой: как последствие – частичная глухота. Хорошо помню, что в детстве мы все пили рыбий жир, а с ним одним вот и приключилось.

И вот этот неудачник, еще мальчик, полуглухой, очутился здесь – в походе в неизвестность! Я растерялся, не находя выхода из положения. В Ольгинской видел его раза два. Это было наше последнее свидание.

Начался поход. Как-то мало интересовал и тревожил вопрос: куда мы идем? Вверившись нашим вождям и начальникам, мы оставили за собой единственное право: беспрекословно подчиняться. Шли бодро, часто развлекая