придется уйти через два дня, если он хочет найти Лазаря в гробу, а не на больничной койке. Так зачем же двусмысленность? Ответ должен был «успокоить» сестер: если Лазарь был уже мертв, когда вернулись гонцы, то сестры, должно быть, ошиблись в своем Учителе. Его ответ стал для них громовым раскатом, когда о болезни больше не говорили. Если бы Иисус хотел сказать сестрам несколько слов, подходящих к их ситуации, Он должен был бы говорить о смерти, а не о болезни.

Да, говорит Люкке: «Христос, зная, что Лазарь скоро умрет, предвидел ту спасительную борьбу, которую его мрачное слово вызовет в сестрах, и намеревался этим подготовить их к борьбе за более великие дела». Но если Иисус еще говорил о болезни, то о борьбе уже не могло быть и речи: вопрос был решен. Сестры уже не могли бороться, не могли беспокоиться о предполагаемой загадке, но было ясно, что Иисус ошибся.

Не надо говорить здравомыслящему человеку, а богослову, что воспитательный план, который Иисус должен был составить для сестер, был бы очень неудачным, так как потом, когда он сам пришел, никто, даже они, не думал, что Иисус может и будет воскрешать того, кто уже умер.

Люкке настолько не уверен, что отказывается от всего сказанного и утверждает, что «даже без смещения божественной славы Спасителя можно представить, что он не знал заранее о внезапном обострении болезни и скорой смерти своего друга, а узнал об этом только от других, когда это произошло». Однако без смещения божественности Библии этого предположить нельзя, нельзя думать, что через два дня к Иисусу пришли новые посланцы, которые сообщили ему о смерти Лазаря. Он добровольно остался еще на два дня, а по истечении этих двух дней добровольно отправился будить мертвеца, о смерти которого он, конечно, знал.

А божественная слава Искупителя? Ну, она только божественная, т. е. нечеловеческая, если Спаситель с самого начала знает, что Лазарь умрет и что Он воскресит его из мертвых, и если Он остается еще на два дня для того, чтобы Его слава стала еще более величественной.

Эти люди борются за славу Иисуса, постоянно говорят о божественности Библии и даже поют о ней в сладостных песнях, и все же они предают и славу, и божественность. Критик возвращает им оба величия в их истинном свете.

Толук и Ольсхаузен также предполагают, что «темная форма речи была вызвана рассмотрением сестер». Как я уже сказал, не могло быть и речи о внутренней борьбе, когда смерть Лазаря так ясно и неопровержимо опровергла заявление Иисуса. Смерть решила этот вопрос и поставила точку.

Поскольку богословы всегда чувствуют трудность — они же люди! — И хотя они не осмеливаются ясно представить себе весь размах импульса, они не доверяют своим собственным объяснениям и уловкам. Не успеют они предложить одно решение трудности, как тут же готово другое, пусть даже более возмутительное, чем первое. Множество решений должно выявить одно, истинное решение. Они не понимают главного, да и не должны понимать, если не хотят отчаиваться в своих предпосылках. Они моргают и, следовательно, щурятся туда и сюда, даже в самые отдаленные и труднодоступные места. Таким образом, Толук, хотя и предполагает, что в этой речи учтены сестры, прищуривается и на учеников. Если бы Иисус с уверенностью сказал о предстоящей смерти Лазаря, разве ученики не заподозрили бы, что Он медлит и колеблется?» Но вместо того, чтобы обманывать их двусмысленными словами и вселять в них уверенность, Он мог бы просто сказать им, что было бы лучше, нравственнее и мужественнее, больше подобало бы и учителю! — Он мог бы просто сказать им, что остается, чтобы сделать откровение Своей славы более славным. Таков был мотив Его пребывания: не мог же Он открыть его ученикам? Могли ли они быть недовольны этим мотивом? А если бы Иисус знал, что они подозревают его намерения, разве не было бы его долгом тщательно излечить зло, а не скрывать его? Точно так же, не мог ли он сказать сестрам правду о том, почему он не пришел сразу? Тем более что его колебания ни в коем случае не «привели их в состояние колебания между верой и сомнением» — для сестер это ни в коем случае не было колебанием — и что эта борьба, если она действительно имела место, не имела «очень важных, влиятельных последствий для их внутреннего мира?».

Но теперь Иисус был уверен, что Лазарь уже будет мертв, когда вернутся посланники, он уже намеревался воскресить его; более того: его ответ посланникам предназначался сестрам, его слышали ученики — почему же он был так темен, так непонятен, так противоречил чувственному факту?

Ради иронии, с которой божественное знание смотрит на человеческое, с которой божественный язык высмеивает человеческий, ради того, чтобы противопоставить уверенность божественного печали и слабости человеческого, ради того, чтобы противопоставить божественное в его жестокой, жесткой и страшной возвышенности человеческому, — ради того, чтобы дать выражение этой божественной, но нечеловеческой иронии, евангелист и сформировал эту речь своего учителя.

Ирония проявляется во всей своей красе, когда мы рассматриваем следующее. Путь из Иерусалима до нынешнего места пребывания Иисуса составляет один день, Иисус остается в Перее два дня, а когда на третий день приходит в Вифанию, Лазарь уже четыре дня как умер, то есть он должен был умереть сразу после ухода гонцов, которым понадобился один день, чтобы добраться до Переи. Знал ли Иисус, когда ему нужно уходить, если чудо должно было быть очень большим, то есть если он хотел воскресить человека, который уже лежал в гробу четыре дня, то есть до того дня, когда, после ухода гонцов, он бы умер? т. е. до того дня, когда, согласно ходу природы, непременно наступит разложение, Иисус знал и предполагал это, как явствует из повествования, поэтому он знал и то, что теперь, когда к нему придут вестники, Лазарь уже мертв; т. е., таким образом, ирония речи абсолютна и возвышенность божественного бытия, и использования языка продемонстрирована во всем ее огромном величии.

Далее следует новый контраст, та же ирония в виде прагматического замечания историка. Но Господь возлюбил, — говорится в ст. 5, — Марфу и сестру ее и Лазаря». «Почему «но»? Не только потому, что Иисус имел в виду воскресить Лазаря, но, напротив, что Он не сразу приступил к делу, а отнесся к нему легкомысленно, предоставив мертвецу быть мертвым. Суровость иронии усиливается любовью Иисуса к этому дому. Услышав, что тот