опекать сынка нашего, отхаживать, как приучила его Анхелика? Я должен быть уверен, что, если вдруг что, с ним кто-то будет…»

И злоба осиливает меня, а гордость внушает сказать:

— ДА! НЕ УЕДУ! НЕ УЕДУ И БУДУ С НИМ! Я ОБЕЩАЛА АНХЕЛИКЕ И АРМАНДО! А ТЕПЕРЬ — ТЕМ БОЛЕЕ!

Обезумев от моих слов, в сильном волнении, он на моих глазах с грубостью извлекает цепочку «счастье в мгновении», словно из глубины сердца, где бережно хранил её, и со всей силой без лишних слов разрывает на две части; тягучие слезы наполняют его глаза, становясь твердыми.

«Сердце забилось. Я привела его в неистовство».

С подстегиваемой злостью, швырнув наш талисман в зияющую бездну, он распаковывает грубости:

— Как скажешь. Я уеду один и пускай навсегда все наши тайные встречи сгорят и превратятся в пепел! Мне надоело жертвовать собой РАДИ ТЕБЯ, когда ТЫ не ценишь и не видишь этого, возводя между нами преграды! Я сделал не один осознанный шаг вперед, к тебе, но ты этого либо не видишь, так как слепа к моим поступкам, либо намеренно закрываешь на них глаза. Пора мне принять мысль, что Я НЕ НУЖЕН ТЕБЕ. Ты только об инвалиде и печешься! Если бы ты мне сказала, что полюбила другого и счастлива с ним — я бы тебя отпустил, но от тебя не следует ни одного слова… Я выжат, выжат от твоей беготни…

Глотаю слезы, плача в голос во всеуслышание, и не могу ничего сказать.

— Правильно я рассудил, что ты, сквозь череду скачек от меня к нему, от его ко мне, выбрала его? Он счастливчик? Это окончательный твой ответ? Уже честный, я так понимаю. Не так, как было в том замке… — Разливаясь ручьем, разгромленный на эмоциональном пике, он не прикасается руками к своему лицу. Я бесповоротно озлобила его душу. — Я давно должен был протереть глаза и содрать с него иллюзии. Никому я не нужен! Я жертвовал недостойной любовью. А ты не предпринимала никаких усилий! Я устал, устал… Мысли о тебе без конца крутятся в моей голове. Но я устал… — плачущим голосом повторяет он. — Выше всяких похвал! Я был обманут тобою. Ты обвела мое сердце напрасной мечтой и нынешним мгновением разбередила душу! Молодец! Ты дважды разбила мое сердце. На мосту в Толедо… я думал, что умер, впервые услышав, что не нужен тебе… Но я глубоко ошибался, я умер сейчас, когда услышал эти слова повторно. Я полагал, что занимаю в твоей жизни не последнее место. А ведь я приехал в Мадрид, чтобы найти и вернуть тебя… Я поверил в нас. Как оказалось, лучше бы не приезжал совсем! Во что бы то ни стало я сохраню свое обещание, которое дал твоему отцу… но… но на расстоянии…

Сквозь мою душу проходит стадо смутных мыслей, подпитывающих мою обиду: «А не внедряется ли он снова такими словами в мое доверие?»

— Не преступай границы, Джексон! Я разгадала! — Я выражаюсь с жалобной неуверенностью. Что-то изнутри меня рвется и я, злая на весь мир смешавшейся во мне скорбью и обидой, передаю эти прострелы словами: — Ты опять манипулируешь… и ездишь мне по ушам! Делишься какой-то мудростью, но мне не нужны они: твои советы и присказки о любви!

Едва слышно он отзывается:

— Как и сам я тебе не нужен.

Но я не прекращаю:

— Ты все время лгал! Ты другой, я уже не вижу прежнего тебя… Ты не говорил мне ни про Брендона, ни про Беллу, ни то, что скрывался от него, а в это время был со мной… Я была в неведении! Ты уже не тот, кем был раньше! Только работа тебя волнует! И не нужно делать то, что ты задумал, не придумывай несчастные случаи со мной! Сделаешь — я не прощу тебя за это! Говоришь, чтобы найти и вернуть меня? И на это потребовались годы? Ты себя только любишь, ты никого больше не умеешь любить! Ты никогда не можешь искренне понять другого человека, встать на его месте, тебя волнует только твое благополучие. Ты всех подчиняешь себе и используешь, извлекая выгоду! Меня постоянно пытаешься контролировать, контролировать мою, мою жизнь! Ты — бесчувственный робот! Для тебя отношения ничем не отличаются от договора! Ты отождествляешь себя с работой! Кому учить тебя любить? Отцу, который бросил тебя? Или матерью, которая была занята мыслями о моем отце?!

Ритчелл меня пресекает:

— Милана, опомнись! Что с тобой?! Как ты можешь?! Ты…

Питер купирует словесный приступ защитницы Джексона:

— Не встревай!

Глупо и резко засмеявшись, Джексон пронзительно возглашает, а слезы стекают по его щекам:

— Не надо, Ритчелл. Мне ясен смысл её слов! Она разгадала меня! И попала в глубоко запрятанное место в душе, в тот защитный фасад, ограждающий меня от слабости и безволия. И я признаюсь перед всеми! — Оглушает всех, обращаясь строгой речью: — Да, я такой. Да, в моей распавшейся семье никто не показал и не открыл мне азы настоящей любви, никто не проявлял её ко мне. Меня редко обнимали, меня редко хвалили, обо мне редко заботились. И, честно, я пытался найти эту недостающую любовь в тебе. Я поглощал её, хотя должен был её впитать еще с материнским молоком. Ты давала мне то, чего не давала собственная мать. Я — узник своего разрушенного внутреннего мира. А с тобой, любимая, я мог отключиться от себя. Это проклятье! — взрывается он. — Это проклятье, что я такой тонко чувствующий человек. Эмоциональный инвалид! Наверное, из того отношения, что проявляли ко мне, я должен был сделаться черствым, жестоким… Но нет. Я не показываю, как меня ранит и малейшее отвержение. И ты, ты стала для меня тихой гаванью. И я хотел бы не быть зависимым от тебя, но не могу… не могу… Ты дарила мне то, чего я не получал в детстве и я, как оголодавший лев, вкушал твою любовь, заполняя пустоты, под действием тактильности — с каждым прикосновением твоих губ. Да, я не умею сопереживать так, как ты: я сделан из другой породы. Я сам убегал от себя, с головой погружался в работу. Я уходил от возникающих сложностей, поэтому и часто был подвержен выгоранию. Я делал попытки не показать свои слабые уязвимые места, оттого и казался другим закоснелым мужчиной-роботом. Я страдал от самого себя. Какой-то мотив толкал меня быть совершенным во всем… И я хотел разузнать в самом себе, что это за мотив. Никто из вас троих не знает обо