у драматурга Булгакова) оказались общие враги, а кроме того, есть и общая тема – родина“ (мотив, набиравший силу в политике с середины 1930-х годов. – М. Ч.), и далее все так же.

М. А. говорит, что он очень умен, сметлив, а разговор его, по мнению М. А., более толковая, чем раньше, попытка добиться того, чтобы он написал если не агитационную, то хоть оборонную пьесу.

Лицо, которое стоит за ним, он не назвал, а Миша не стал спрашивать. Но М. А. говорит, что это лицо – Ангаров, никто другой, если только кто-нибудь стоит.

Между прочим, Д[обраницкий] сказал, что идет вопрос 〈так!〉 и о возвращении Эрдмана к работе»[276].

Напор Добраницкого поражает Булгаковых – это передано восклицательным знаком в записи 15 мая 1937 года:

«Утром – звонок телефонный – Добраницкий! Предлагает Мише, если ему нужны какие-либо книги для работы, – их достать.

Днем был Дмитриев. Говорит: пишите агитационную пьесу!

Миша говорит: скажите, кто вас прислал? Дмитриев захохотал[277]. Я ему очень рада.

Вечером Ануся, Вильямс, Дмитриев. Миша читал дальше роман о Воланде.

Дмитриев дремал на диване, а мы трое смотрели в рот М. А., как зачарованные, настолько это захватывает».

16 мая 1937 года. «…В газетах сообщение о привлечении Киршона, Лернера, Санникова и Городецкого к уголовной ответственности по их деятельности в Управлении авторских прав. Вот место, где пили Мишину кровь и мою в последнее время!

По телефону сперва Нина Р[онжина] – а потом Добраницкий просит читать „Ивана Васильевича“.

В чем дело?[278]

Вечером перед „Красной стрелой“ заходил Дмитриев. Загудел за ужином, что нужно обращаться наверх, но предварительно выправить начало учебника истории.

Видела Литовцеву в парихмахерской. Тоже говорит: „Надо что-то делать! Обращаться наверх“. А с чем, что?

М. А. в ужасном настроении. Опять стал бояться ходить один по улицам»[279].

17 мая 1937 года одна из родственниц Е. С. после совместного посещения магазинов, сидя в кафе, «заговорила про положение М. А. – у всех, читающих газеты, мнение, что теперь, в связи со всякими событиями в литературной среде, положение М. А. должно измениться к лучшему.

Вечером М. А. работал над романом (о Воланде), а я пошла в МХАТ к Феде (Ф. Н. Михальскому. – М. Ч.) насчет билетов для доктора Блум[енталя] и к Елисееву (магазин, поблизости от театра. – М. Ч.).

Мы стали, болтая, ходить по двору и проходили так полтора часа. Разговор тоже шел о Мишином невозможном положении.

Пришла домой, оказывается, звонила Лида Ронжина и проникновенным голосом 〈…〉 (воспроизводится рассказ Булгакова. – М. Ч.) расспрашивала о Мишином здоровье. Попросила меня непременно позвонить, когда приду. Позвонила. Она выразила настойчивое желание прийти к нам, никогда раньше этого не бывало. Я сказала, Миша плохо себя чувствует, когда будет можно, позвоню».

(В печатной редакции весь текст после слов «над романом (о Воланде)» отсутствует[280]).

18 мая 1937 года.

«Днем гуляла с М. А. – недолго. Вечером – он над романом. Я пошла к Елисееву за ужином и попала под проливной дождь.

Телефон молчит целый день»[281].

Итак, «телефон молчит» – Е. С. фиксирует это как важную и зловещую деталь их повседневного быта, зато исправно, чуть ли не каждый день звонят, напрашиваются на визиты Добраницкий и его жена. Добраницкий, по-видимому, стремится создать впечатление, что за ним стоят «большие» люди. Записанное Е. С. замечание Булгакова «Ангаров, никто другой», а также «если только кто-нибудь стоит» (запись от 14 мая 1937 года) – фиксация его скепсиса относительно слишком больших претензий Добраницкого.

Постоянный доброжелатель Булгакова Я. Л. Леонтьев (в это время – член дирекции Большого театра) настойчиво советует пойти к П. М. Керженцеву: он уже подготовил почву для такого разговора, «только нужно М. А. пойти к нему и поговорить с ним о всех своих литературных делах – запрещениях пьес и т. д. 〈…〉 Когда я за обедом рассказала все это Мише, – записывает Е. С. 19 мая 1937 года, – то, как я и ожидала, он отказался наотрез от всего 〈…〉 Сказал, что это никак не помогает разрешить то невыносимое тягостное положение, в котором он находится»[282].

22 мая 1937 года. «Я позвонила, как условлено было, Добраницкому – о том, что нашла экземпляр „Ивана Васильевича“. Просил разрешения прийти завтра в 1 час дня»[283].

23 мая. «Днем в половине второго, предварительно позвонив, пришел Добраницкий. М. А. сказал, что если уж Д[обраницкий] решил вообще что-нибудь прочесть, то пусть лучше прочтет „Пушкина“, хотя вообще и это не стоит делать. Тот сказал тогда, что в таком случае он просит дать ему и „Пушкина“, и „Ив[ана] Вас[ильевича]“. М. А. ушел пройтись по переулкам, тренироваться в хождении одному, а Добр[аницкий] принялся за „Пушкина“.

Мы с ним разговаривали, и я сказала, что у нас в нашей странной жизни (М. А. и моей) бывали уже такие случаи, что откуда ни возьмись появляется человек, начинает очень интересоваться Мишиными литературными делами, входит в жизнь нашу, мы даже как-то привыкаем к нему, и – потом – он вдруг так же неожиданно исчезает, как будто его и не бывало. Я говорю: „так вот, если и вы…“ Он очень умно улыбнулся и сказал: „…из таких, то лучше исчезните сейчас и больше не приходите, так?“ Я ответила – да. Тогда он мне стал говорить про себя, про свою жизнь, и в результате сказал – „вы увидите, я не исчезну. Я считаю долгом своей партийной совести сделать все возможное для того, чтобы исправить ошибку, которую сделали в отношении Булгакова“. Когда он кончил чтение „Пушкина“, пришел М. А., и Добр[аницкий] предложил всем нам прокатиться на машине, захватив и Сергея (младший сын Е. С. – М. Ч.) 〈…〉 – в Химки посмотреть новый речной вокзал и канал.

Через полчаса он приехал на машине за нами»[284].

Далее коротко описывается «хорошая поездка».

24 мая. «Вечером звонил Добраницкий, как он сказал, без всякого дела, только узнать о самочувствии М. А. и моем»[285].

Последняя строка в записи 27 мая: «Телефон молчит, молчит»[286].

На фоне этого молчания каждый звонок Добраницкого воспринимается как весть из большого мира.

В эти дни в Москву, несомненно, пришло известие, что 27 мая Тухачевский был арестован на новом месте службы – в Куйбышеве, куда он прибыл накануне.

Уже 29 мая маршал, подвергнутый, как стало известно два десятилетия спустя, пыткам, дал среди прочего показания на своего давнего сослуживца И. А. Троицкого:

«В 1930-м году я втянул в антисоветскую деятельность преподавателей военной академии Кокорина и Троицкого. Впоследствии Кокорин и Троицкий были арестованы»[287].

30 мая. «Вечером позвонил Добраницкий и пришел потом с женой (Ниной Ронжиной).

Конечно, разговор опять о Мишиных