же не нашел в нем какой-либо ереси либо уклонов. Понятно, что я ограничился только строго необходимыми визитами к нему, и то по просьбам племянницы, и был у него всего три или четыре раза, и это тем более, что мне не понравилась и его мать, с которой он жил. Не понравились мне и люди, которых я там видел: исключительно немцы, разговор исключительно немецкий (я немецкого языка не знаю). Племянница объяснила, что это все старые знакомые и друзья матери, немецкие эмигранты, бежавшие от фашистов. Сам Добраницкий как-то намекнул, что он выполняет особые задания. Это, конечно, еще больше заставило меня сторониться его. Между тем пришлось поневоле довольно часто встречаться, в особенности в 1937 году. Я столовался у моей сестры и очень часто к вечернему чаю являлись или моя племянница, или Добраницкий с работы, дожидались друг друга и ехали домой – на Русаковку. 〈…〉 Из рассказов его продолжала выясняться какая-то фантастическая в прошлом жизнь с путешествиями вокруг света на парусном советском судне в целях коммунистической пропаганды в Бразилии и Аргентине по заданиям Коминтерна, наряду с этим какой-то дедушка в Польше – владелец майората. В настоящее время, по его словам, он также работал по специальным заданиям. Я, конечно, многому не верил. Но верно было то, что у них бывал Уншлихт, с сыном которого Добраницкий вместе рос в детстве, что его дядя имел командировку в Испанию с особыми заданиями, что у них в доме открыто бывают иностранцы, открыто поддерживается связь с заграницей. Все это укрепило меня в мыслях о Добраницком как 100 % заслужившем доверие коммунисте. Однако в связи с общеизвестными арестами и процессами 1936–7 гг. в Добраницком произошли перемены. Он начал нервничать, потеряв значительно свою самоуверенность, и наконец начал осторожно, а потом все более и более определенно критиковать и осуждать действия и внутреннюю политику советской власти. Он говорил, что лозунг бдительности у нас вырождается в шпиономанию, что невозможно работать в атмосфере всеобщего недоверия друг другу и подсиживания, что можно дойти до того, что все культурные силы очутятся за решеткой; конечно, время трудное и боевое, но все же нельзя целое поколение воспитывать на аракчеевском лозунге „Слушаться и не рассуждать“. Интересно, кто же будет рассуждать, когда это потребуется. Меня эта перемена очень удивила, и я говорил, что ему так рассуждать не к лицу. Я спросил его (весной 1937 года), уж не боится ли он сам ареста, нет ли за ним чего? Он сказал, что за собой абсолютно ничего не знает, но что у нас нельзя ручаться ни за что, потому что все напуганы и одержимы манией преследования. Он говорил, что вращается в самых разнообразных партийных и беспартийных кругах и везде одно и то же настроение. Добраницкий в последнее время несколько раз бывал у писателя Булгакова, с которым он сошелся на почве содействия ему протолкнуть в театры постановку его пьес» (т. 1, л. 153–158).

5

Вернемся к дневниковой записи Е. С. Булгаковой от 25 июня 1937 года: «Вышли в город. 〈…〉 В Гагаринском Эммануил. Обрадовался, говорит, что обижен нами, что мы его изъяли, спрашивал, когда он может к нам прийти. 〈…〉 Вечером вдруг решили позвать Эммануила. Условились – в 10 ч. Явился в одиннадцать, почему-то злой и расстроенный.

И мне, и М. А. он уже давно ясен, но просто любопытно, что он проделает[299].

Начал он с речей, из которых ясно, что ему внушили[300] передать угрозу – что снимут „Турбиных“, если М. А. не напишет агитационной пьесы. А М. А. на это сказал: „Ну, я люстру продам“.

Потом о „Пушкине“. Внимательно расспрашивал, почему, как и кем была снята эта пьеса?

Опять „Пушкин“! Что такое? И потом о „Зойкиной“ в Париже – что и как? Сказали, что уже давно не имеем известий.

Разговор его – это сплетенье вранья и провокации»[301].

Фраза «Вечером вдруг решили позвать Эммануила» в записи от 25 июня 1937 года была убрана Е. С. при позднейшей переработке текста дневника. Получилось, что о вечернем визите договорились тут же днем, при встрече. Между тем вычеркнутая фраза немаловажна – за этим «вдруг» стоит то специфическое отношение Булгакова к Жуховицкому, которое мы уже комментировали ранее нашей записью от 12 ноября 1969 года об одном из мемуарных рассказов Е. С., кончавшемся репликой «Ну, позови этого подлеца». «Решили позвать Эммануила» после долгого перерыва, скорее всего, в силу того же психологического стимула – Булгакова тянуло возобновлять время от времени рискованную игру, вглядываясь при этом во тьму человеческого падения.

Это была, как увидим далее, скорее всего, последняя встреча Булгаковых с тем, кто несколько лет настойчиво посещал его дом!

За две недели до нее, во второй – никому, кроме прямых ее участников, не ведомой – реальности пыточных камер товарищ Жуховицкого по совместной переводческой работе Глеб Михайлович Свободин давал показания о том, что «сообщал сведения шпионского характера Жуховицкому и через него представителю английской формы Бенабью 〈…〉».

На вопрос – вернее, утверждение следователя – «Вы являетесь одновременно секретным осведомителем ГУКБ НКВД СССР», подследственный ответил «Да» (л. 25)[302].

Жуховицкий был арестован первый раз в 1932 году (о чем Булгаков вряд ли знал). На основании ордера от 19 марта 1932 года арест был произведен не на дому (в Новодевичьем монастыре), а «по месту нахождения», а именно в комендатуре ОГПУ; содержался арестованный в Бутырском изоляторе. Ему предъявлялось обвинение по статье 58–10 («к-р агитация, распространение провокационных слухов», как помечено на обороте одного из листов его дела). Но уже 23 марта 1932 года уполномоченный НКВД пишет постановление, в котором констатирует, что «установить активную борьбу против Соввласти гражданина Жуховицкого не удалось. Принимая во внимание, что дальнейшее расследование не даст изобличающего материала в отношении его преступления, полагал бы дело по обвинению гражданина Жуховицкого прекратить, освободив его из-под стражи» (Центральный архив ФСБ РФ, дело № 123049, арх. № Р-15328).

Имея в виду последующее поведение Жуховицкого, не приходится сомневаться в том, что он был завербован в осведомители и освобожден спустя несколько дней после ареста на этих именно условиях.

В конце июня 1937 года рушится последняя надежда на постановку оперы «Минин и Пожарский» (музыку писал Асафьев, либретто – Булгаков). Театр Вахтангова не решается заключить договор на пьесу по «Дон Кихоту»: директор театра Е. Н. Ванеева сообщает 29 июня, что в Комитете по делам искусств «были очень поражены темой»[303].

1 июля 1937 года Е. С. записала: «Ужинали у нас – Вильямсы и Гриша Конский – после долгого