и возвышенный юноша, напичканный избыточной для его возраста учёностью, несколько захиревший в неподъёмных раздумьях о тайнах Мирозданья. Она покачивалась, сидя в кресле, медитируя в своём созерцании, соединенным с образами всякого – разного, а всё равно насыщенного и красочного своего прошлого, а также и несбыточного, что уже никогда не сбудется.

– Ифиса! – прикрикнул Сэт, – ты уснула, что ли? Руднэй же не любоваться на тебя прибыл. Ты не в том возрасте, чтобы тобою любоваться, хочу тебе напомнить.

– Отчего же, – ответил ему тот, кого звали Руднэй. – Я смотрел фильмотеку, где было много древних фильмов. Были среди них и с участием юной тогда актрисы Ифисы – Лан.

Ифису ранило, что он сказал «древних фильмов».

– Фильмы наивные до жути, но талант актёров запредельный. Их сияющие лица поражают. Почему теперь таких лиц нет? – спросил он.

– Понятия не имею, какие такие сияющие лица ты видел у лицедеев и блудниц, в каком бы времени они ни жили, – пренебрежительно отозвался Сэт.

– У тебя уж точно лицо посланца Надмирного Света, – вставила Ифиса, адресуя свой выпад Сэту.

– Может, ты недалека от истины, – ответил Сэт. – Когда-то я именно так себя и называл. Для тех, к кому я приходил со своим посланием свыше, дело всегда оканчивалось тем, что их грешные души навсегда покидали истоптанный их ногами мир.

– Витиевато, но понятно, – ответила Сэту Ифиса. – Ты был наёмный убийца. – Тут же она спохватилась о вылетевшей наружу фразе, но поймать её было невозможно, как и водится в таких случаях. Сэт даже не нахмурился. Он настолько презирал Ифису, что всякое её слово считал полубезумным.

– Опять вспомнила какую-то свою глупую роль. Она не умеет говорить естественными предложениями. Их просто у неё нет в наличии, как и своих мыслей. В ней толкутся только обрывки былых ролей и выдумок её же безумного сочинительства.

Зачем Руднэю пришельцы?

– Может, она и не сможет ничего нам рассказать больше того, что сумела сразу передать тебе? – неуверенно спросил Руднэй. – Ифиса-Лан, расскажи только одно. Почему ты решила, что те люди, коих ты встретила у Рамины – сестры твоей дочери, были пришельцы? Какая тому причина? Какие их приметы тебя насторожили?

– Да ничем они меня не насторожили. Они мне очень приглянулись. Смотрю, до чего же милая парочка. Он рыжеволос, строен и буквально сияет, как ты и говорил, своим лицом. Она же… – тут Ифиса задумалась. – Она не была так уж ослепительно хороша, как её спутник. На её лице лежала печать пережитых страданий, кои способна увидеть только женщина, вроде меня, пережившая подобное и более опытная по возрасту. Более проницательная, чем все прочие, грубые и зацикленные только на себе. Девушка, а скорее всё же, юная женщина, показалась мне особенной…

– Чем? – спросил Руднэй. – Тем, что некогда страдала? Разве мало вокруг тех, кто и страдали, и страдают по тем или иным причинам.

– У неё очень светлые и очень умные для её возраста глаза. Она казалась тихой и явно стремилась быть неприметной. И таковой, несомненно, воспринималась прочими, кто не я. Её одежда с плеча Рамины выдавала также то, что она ничего не соображает в женской моде. А это всегда странно для девушки, какой она ни будь. И более того, ей было всё равно, как она выглядит. Будь на её месте старая Финэля, это понятное поведение, но для юной девушки такое безразличие при ясном уме и очевидно очень выверенном поведении, никак не объяснишь. Тут проявилось нечто, что насторожило бы всякого внимательного человека. Они оба тут чужие настолько, что оторопь меня взяла, как этого не видит глупышка Рамина? Как она, будучи близка с парнем, который ничем не напоминает её бывших дружков, не видит его чужеродности? Но не в плохом смысле, а в смысле самом возвышенном, самом потрясающем привычные основы мира для всякого, у кого есть интеллект. Как было когда-то у меня…

– Только не надо про тебя! – перебил её Сэт.

– Но у Рамины отсутствует интеллект, то есть он у неё не развит. А душа Рамины, так я думаю, была потрясена. Потому что Рамина буквально светилась от счастья, наполненная им как река при разливе после сезонных дождей. Когда вода, успокоившись от прилива мутных волн, осветляется и сияет при свете ночных спутников, любующихся её лоном с высоты.

– Вот же актриса! – почти восхитился Сэт.

«И всё же», – думала Ифиса, – «Он всего лишь реплика своего отца и достаточно блёклая». Да. В молодом сыне Рудольфа и Нэи не было ни ярко-выраженного и всегда сияющего даже издали того качества, что выше красоты. Той особенности, что наличествовала у матери, и каковой всегда отмечены люди талантливые. Неповторимой индивидуальности. Не было у него и потрясающей стати и покоряющей всякую женщину характерной мужественности его отца. Сыночек-то так себе, удвоения качеств не получилось. Напротив, и родительские вложения явно ослаблены при всём его несомненном сходстве с отцом.

Ифиса тяжело вздохнула, но её вздох-сожаление не относился к человеку, стоящему рядом, а был направлен в безответное прошлое. Как то самое эхо, что еле-еле отвечает вам, когда вы бросаете свой шёпот в зияние открывшейся пещеры, пытаясь определить, есть ли там кто живой. Так и Ифиса не знала, живы ли те, кто породили его? Те, кого любила и она сама, хотя любила сложносоставной любовью со значительной примесью задавленной ревности и скрытой ненависти порой.

Руднэй устал стоять на своих длинных ногах и сел на подлокотник кресла, где сидел Сэт.

– Как ты думаешь, откуда они приходили к Рамине? – обратился он к Ифисе, вглядываясь отчего-то в украшения её тюрбана на голове, как будто стеснялся смотреть прямо в глаза. Ифиса успела отметить, что он из тех людей, которые избегают пристально смотреть в глаза людям, с кем общаются. Это могло говорить о его внутренней неуверенности в себе. О его врождённой и не изжитой застенчивости. Нэя тоже была в юности очень застенчива. – Что говорила Рамина такого, что могло бы объяснить, откуда она вышла на таких людей? Где познакомилась со своим новым другом?

– Да я и слова с нею не сказала! Рамина не из тех, с кем я общаюсь. О чём бы могли мы с нею говорить, люди разного возраста, разного уровня развития? Рамина так и осталась недоучкой. Мать вообще и при прежней жизни мало ею занималась, никогда особо-то её не любя. Когда Рамину поселили в том самом павильоне, где она живёт и теперь, мать была жива, а всё их богатство уже тогда поделили между собою её