Сафа вышла и запалила факел. На поясе у неё висел кинжал, что он подарил ей. Вместе они спустились через люк в погреб. Дэниел заметил, что замка на крышке нет. Внутри Сафа зажгла свечи по обе стороны от двери. В обширном подземном помещении по стенам тянулись полки, по большей части уставленные горшочками с вареньем (точь-в-точь в таких подавали варенье «У Фелклефа»), бочками с соленьями и бочонками с винами. По полу стелился серый туман.

– Возьму два.

– Бери, Мартрам. Значит, испытал тебя Повелитель?

Как только Дэниел услышал эти слова, тотчас вспомнил её предупреждение в первую ночь в башне и смекнул: «Он проверял меня».

– Да, испытал. Вот решили вина выпить, – ответил он и подумал: «Ахинею несу».

– Ну, ступай – не заставляй Повелителя ждать.

– Я благодарен тебе, Сафа.

«Что ему сказать?.. что ему сказать? – думал он, перебирая ногами ступеньки под глухое рычание горхуна. – Говори то, чего не ждёшь от себя». Вдруг он понял, что скажет. Снова спустился и, застав Сафу возле двери её комнаты, сказал:

– Сафа, дорогая, мне нужно ненадолго выйти из башни.

– На кой?

– Хочу показать Повелителю, на что я способен.

Возвратясь к Зусузу, он поставил бочонки с вином на стол.

– Повелитель, я готов дать тебе ответ.

– Говори.

– Прошу тебя: выйди со мной на балкон.

Зусуз молча встал и, прихватив с собой палку, направился к двери балкона. Дэниел взял бочонок с вином, принесённый им из погреба, и вышел следом за мнимым горбуном.

– Смотри, – сказал Дэниел.

И Зусуз увидел, как пелену тумана над Выпитым Озером пронзил и скрылся в ней Болобов бочонок, а через несколько мгновений, едва показавшись вновь, был вдребезги разбит камнем, запущенным в него Дэниелом, вернее, рукой Мартина.

– Я хочу, чтобы во мне, как и в этом булыжнике, не было ни капли сомнения на пути от воли Повелителя до кровавых осколков. И ни одного мгновения не хочу сожалеть о разбитом бочонке.

Глаза Зусуза заблестели. Дэниел продолжал:

– В тебя же, Повелитель, прокрались сомнения не только оттого, что ты ослабел, но оттого, что ты долго не был среди людей и забыл их глаза. Люди не изменились. Они судят обо всём, глядя наружу, но не внутрь себя. Они говорят про меня «урод» и не видят, что вместе с этим словом зачали урода в своей крови, которая через два или три поколения обагрит руки повивальной бабки и заставит её уста вернуть слово, и слово вернётся: «Урод!» Но я не могу ждать два-три поколения, чтобы быть отмщённым. Нет, сомнения не для меня, Повелитель.

Наступило молчание. «Поверил, по глазам вижу, поверил», – подумал Дэниел и, словно в подтверждение этой мысли, услышал:

– Мартрам, вижу, что ты не тот слабый рисовальщик, который залез в чужую шкуру. Прошу тебя: будь моей правой рукой.

– Да, Повелитель. Это большая честь для меня, – ответил Дэниел и, недолго помолчав, тихо сказал, напустив на себя неловкость: – Повелитель… хотел спросить и всё не решался. Одна вещица не даёт мне покоя. Она подмигнула мне, когда я впервые увидел Дэнэда, и теперь притягивает мой единственный глаз и поддразнивает меня.

Зусуз раскатисто рассмеялся и сказал:

– Она твоя, забирай.

Дэниел подошёл к стене и снял серебряную цепочку с пёрышком из аснардата, висевшую рядом с подсвечником над кроватью хозяина, над изголовьем.

– Я отплачу тебе за это, Повелитель, обещаю, – эти слова не подчинялись правилу, которое нашептали Дэниелу стены башни: «Говори то, чего не ждёшь от себя».

– Да, Мартрам, – коротко ответил Зусуз и мысленно продолжил: «Ты отплатишь мне, когда мы вместе ступим в пещеру Руш, что в горе Рафрут, а вернёмся единым целым. И Выпитое Озеро возопит: „Марзузрам!“

В середине пересудов того же дня Дэниел снова постучал в знакомую дверь внизу башни.

– Мартрам?! – удивилась Сафа.

– Сафа, дорогая, у тебя не найдётся мешка для меня?

– Для какой надобности?

– Пойду камней наберу. Я ведь камнями головы сношу. Может, вместе прогуляемся, – предложил он.

– Ладно, Мартрам, пойдём: мне тоже ноги размять надобно, – ответила Сафа (на самом деле она решила приглядеть за ним: вдруг что-то не так, как он говорит).

* * *

Рассветное небо взирало на землю глазами орлов, парящих под фиолетовыми волнами. От Выпитого Озера до реки Гвиз и от реки Гвиз до разлома в земле, что протянулся на тысячи шагов по левому берегу её, поверхность была облеплена мясом, от остывшего до ещё тёплого, облачённым в железо, отдавшим и отдававшим ей багряный нектар жизни. И запах нектара густо пропитал воздух до самого неба и наделял то, что видели глаза, манящим вкусом. По дальнюю сторону разлома за камнями укрылись люди. Их было четверо. И за них были только камни, потому что накидки людей превращали их в соплеменников серых глыб и валунов. И разлом, сотворённый неистовой силой двухтрубчатника, отдалял мгновение последней схватки и помогал им оставаться ещё живым мясом, кровоточащим, обессиленным, смирившимся с предстоящей участью, но ещё живым мясом. У них не было ни единой Слезы Шороша, которая указала бы им спасительный Путь. С их языков не соскакивали бодрящие, с подковыркой, слова, потому что их рты сковала боль и сухость, а дух их истощился, ведь они жаждали и силились сделать больше, чем могли, и всё, что от него осталось, было сосредоточено на смерти, на убийстве.

Один из них, тот, локоны которого горели живым огнём, лишь одни локоны которого горели живым огнём, сидел на земле почти недвижимо, опершись спиною на камень и из последних сил натягивая тетиву, чтобы выпустить приближавшую смерть одних и отдалявшую смерть других стрелу. Ноги его уже три дня не мерили путь (жала корявырей обездвижили их), и три дня он не выдёргивал из ножен своих коротких мечей, и это ранило его не меньше, чем стрелы, мечи и секиры воинов Тьмы. И ему бы впору сказать: „Если бы Савасард был целым человеком…“

Поблизости ползал на четвереньках один из его друзей, тот что в первой же ночной схватке израсходовал весь запас свинцовых убойных коротышей. Он не стал обузой. Напротив (так было угодно судьбе), три дня он тащил на себе друга. И теперь укоротился на четверть не оттого, что страшился смерти – ноги и спина отказывались повиноваться ему. И он ползал на четвереньках, и подбирал стрелы корявырей, и подносил их огненноволосому. Кровь проливалась на его лицо и застила ему глаза – это вражья стрела ковырнула ему темя. Грудь его и живот были залиты кровью – это вражье лезвие рассекло защитную рубаху и обожгло тело, и он почувствовал, как по груди и животу заструилось тепло. И теперь ему уже было плевать на то, что он пресмыкается, что он истекает кровью, что скоро его не будет. Ему было наплевать на всё больше, чем его друзьям, потому что он понял, что всё кончено и больше ничего не будет… и плевать на то, что всё кончено, и пусть больше ничего не будет. И он ползал и подбирал стрелы, ползал и подавал стрелы, потому что огненноволосый выпускал и выпускал их.