город в означенных местах? И где, я вас спрашиваю, воинская дисциплина в частях городской армии? Солдаты шатаются где попало, некоторые под дурманом, а у границ Кастаделлы скоро появятся регулярные войска! Что мы им противопоставим?

— Люди злятся, — осмеливается поднять голову и ответить один из моих соратников. — Все ожидали, что богатства господ перейдут к ним, что бывшие рабы наконец-то заживут, а что они получили? Нищету и голод, да еще каждодневную муштру!

— Заживут тогда, когда докажут, что достойны свободы! Или вы думали, что Кастаделлу оставят в покое и позволят нам жить, как душа пожелает? Да еще привезут полные подводы зерна и пригонят скотину пожирнее, чтобы вам было чем набить свои брюхи? Нет, господа повстанцы, так не будет! Сейчас мы должны быть сильны как никогда…

— Какого хрена мы должны воевать за эту сраную Кастаделлу?! — вдруг взвивается рослый молодой халиссиец, что до восстания принадлежал Вильхельмо, а теперь стал командиром бойцовой сотни. — Люди хотят вернуться домой, откуда их угнали в рабство, а не воевать за благополучие господ!

— Не за благополучие господ, — рявкаю я, — а за ваше благополучие! За ваше право вернуться домой! Готов ли ты, Амир-Зуман, пройти всю землю Саллиды с востока на запад с горсткой оборванцев? Не боишься, что вас сметут тренированные и вооруженные до зубов отряды солдат?

— Мы вооружены не хуже! — огрызается тот.

Это правда. Плавильня на Драконьем Зубе до сих пор работает, в мечах, аркебузах и пулях нужды нынче нет. Но люди! Люди…

— Почему ты взял на себя право командовать нами? — продолжает Амир-Зуман, сверкая черными халиссийскими глазищами. — Почему ты все время велишь защищать и оберегать господ, которые всю жизнь издевались над нами? Почему ты встал не на нашу сторону, Вепрь?

— Только слепец может не видеть, что я на вашей стороне! — рычу я и слышу эхо в просторном нижнем зале Сената.

— Ты северянин! — восклицает кто-то. — Вас саллидианцы не гноили в рабстве, как нас, халиссийцев!

— Наверное, поэтому я здесь, с вами? — ехидно переспрашиваю я и одним жестом сдергиваю с себя рубаху, поворачиваясь спиной. — Наверное, поэтому я ношу на теле эти отметины?

Ропот поднимается и затихает. Я молча одеваюсь и продолжаю — тише, но тверже.

— Да, я взял на себя командование повстанцами. Потому что среди всех вас я — единственный военный офицер, обученный стратегии и тактике ведения боя. И я не потерплю непослушания и мятежей в наших рядах. Отныне каждое нарушение дисциплины будет сурово караться. А если кто хочет уйти, — я вновь нахожу взглядом пылающие гневом глаза Амир-Зумана. — Даю срок до вечера. Вы можете уйти, сложив оружие. Уйдете из Кастаделлы — и сгинете, не достигнув границ своей родины.

— А что потом? — вопрошает вдруг Жало, до этого в задумчивости стоявший в стороне со склоненной головой. — Когда мы победим? Ты отпустишь нас?

— Я не владею вами, — отвечаю бесстрастно. — Когда война закончится и все рабы Саллиды обретут законную свободу, вы уйдете домой. Но уйдете победителями, а не псами, трусливо поджавшими хвост.

Никто не уходит. Военный совет в зале Сената продолжается до захода солнца. Недовольством все так же пропитан воздух, но каждый из нас вынужден действовать сообща, чтобы быть готовым отразить внешний удар. План продуман, силы расставлены, дело остается за малым — успеть сделать из бывших рабов настоящих воинов. Злых, сильных, готовых выгрызать свободу когтями, зубами и мечами.

После в одном из безлюдных альковов Сената забываюсь коротким беспокойным сном. Просыпаюсь рывком, в холодном поту, хватаясь за меч и дико озираясь вокруг. Вернется ли ко мне когда-нибудь способность спать всю ночь до рассвета, не просыпаясь?

Уже стемнело. Ночью мне вновь предстоит объезжать городские границы, лично проверять готовность дозорных отрядов. Но до той поры есть немного времени…

Бросаюсь наверх, где благородные господа сенаторы встречаются во второй половине дня. В зале заседаний пусто. Кареты Вель внизу не нахожу: опоздал… В надежде, что она благополучно добралась до дома, взлетаю на коня и мчусь во весь опор — к хорошо знакомым воротам, утопающим в роскошной зелени южных плетистых растений.

У ворот караулит дневная стража: двое безусых юнцов, со скучающим видом ведущих ленивую праздную беседу.

— Госпожа Адальяро вернулась из Сената? — спрашиваю без предисловий.

Оба юнца вытягиваются в струнку и пытаются натянуть свирепость на безусые лица.

— Вернулась, командир.

— Хорошо. Хм… Если… если вам есть чем заняться, можете идти пока, я вас сменю. Возвратитесь к полуночи.

Юнцы недоуменно переглядываются, но возражать никому из них не хочется.

— Будем к сроку, командир!

Они уходят в сторону аллеи. Я же привязываю коня к столбику у въезда и привычным движением хватаюсь за кованые изгибы ворот. Вскоре на лужайке показывается Вун, вышедший с заднего двора. Замирает ненадолго, завидев меня в сгустившихся сумерках. Тихий всхрап моего коня словно будит Вуна от оцепенения, и он вновь исчезает на заднем дворе. А когда появляется, в его руках я вижу два деревянных ведра.

Он подходит ближе, молча отпирает калитку и ставит ведра перед моим жеребцом. В одном — овес, в другом — пресная вода. Из кармана штанов Вун достает добрый кусок поваренной соли — лакомство для коня — и протягивает мне.

— Спасибо, Вун, — благодарю я, совершенно растроганный этой молчаливой заботой.

Он только кивает, ссутулившись еще больше.

— Как тебе тут живется… после всего?

— Как и жилось, господин, — отвечает бывший раб. — Кормят, поят, и на том спасибо.

— Старшая госпожа обижала тебя…

— То она не со зла, господин, — поднимает глаза Вун. — А теперь-то ей и самой несладко.

— А что госпожа Вельдана?

— С ней все хорошо, господин, — Вун вновь опускает взгляд и бочком проходит к калитке, запирает ее на ключ. — Прошу простить, мне пора.

Я остаюсь один и смотрю на пустую лужайку, где столько времени прежде проводил с детьми. Мне до боли хочется взять их на руки, обоих, прижать к груди, ощутить ладонями быстрое биение сердец, склониться к кудрявым макушкам и вдохнуть запах южного лета — и запах Вель!

При мысли о Вель грудь привычно стискивает железный обруч. Прошло совсем немного времени с той последней ночи, когда мы еще были вдвоем, но мне кажется, что уже целая вечность. Сумеет ли она когда-нибудь понять меня? Сумеет ли простить?

Сумеет ли принять меня таким, какой я есть?

Дверь дома отворяется, выпуская наружу женскую фигуру. Судя по размеренным, неторопливым шагам и форме юбки — не служанка. Дыхание на миг замирает: неужели Вель? Но нет, в движениях женщины нет знакомой мягкости, линия плеч не столь поката, да и прическу такую Вель никогда не носила.

Изабель Адальяро.