Это было правильно, я испросил прием.

В этот раз я особенно мог убедиться в том, какая дрянь часто накопляется во дворцах. Семь лет я бывал во дворце, как свой, и вся свита, состоявшая наполовину из чинов военно-народного управления, всегда очень любезничала со мной, и было из‐за чего: многие из них были мне обязаны помощью в их делах и нуждах. Теперь все это стадо шарахалось от меня, как от зачумленного. Они, правда, вежливо здоровались, но сейчас же старались отойти подальше. В большом «биллиардном» зале, где на этот раз сосредоточились ожидавшие приема, эти последние и свита скопились в одном конце, а я один — в противоположном конце зала.

Но вот единственный человек — не только подошел ко мне по-старому, но даже расцеловался, так как мы давно не встречались: Борис Степанович Романовский-Романько, батумский военный губернатор. Поступил ли он так в силу внутренней порядочности или только из благодарности за неоднократно оказанную мною ему помощь, — не знаю; но он оставался со мною все время, пока его не вызвали к графу.

Наконец подходит адъютант:

— Вас просят!

Воронцов-Дашков здоровается со мною сдержанно любезно.

— Ваше сиятельство, я не мог уехать с Кавказа, не побывав у вас. Слишком хорошо помню я, как вы оказывали мне и любезное свое внимание, и доверие. Поэтому, уезжая, я испытываю потребность принести вам за былое признательность. Это и есть единственный мотив, по которому я позволил себе побеспокоить вас испрошением приема!

Старик с удивлением раскрыл глаза. Этого он не ожидал. Затем протянул:

— Да! Вы, конечно, имеете за собой заслуги в прошлом, но это — по научной астрономической деятельности… В канцелярии же, собственно, вы не выслужились.

— Позвольте, ваше сиятельство, изложить мою точку зрения на происшедшее. В канцелярии я проработал семь лет и ни разу, в сущности, не навлек на себя ничем вашего неудовольствия. Напротив, я помню, например, как на одной из моих работ вы написали: «Проведено чрезвычайно добросовестно и с большим тактом».

— Когда это было? — быстро перебил он.

— Это было на отчете по ревизии Закатальского округа. Тогда, ваше сиятельство, точно так же, как и сейчас, вас очень сильно вооружили против меня. Но, когда вы лично ознакомились с моей работой, вы изволили самым корректным образом изменить свое мнение, и все это нетрудно удостоверить документально.

Граф молчал, глядя вниз.

— Итак, ваше сиятельство, это вовсе не из‐за службы, которую я покидаю, возникло против меня неудовольствие, а из‐за частного, в сущности, дела, из‐за издания газеты. Действительно, из‐за нее мне не удалось со многими сохранить добрые до того времени отношения. Причин этого — много. Впрочем, в деле издания «Кавказа» так бывало почти всегда. Быть может, другие в этом отношении будут счастливее меня. Главная же причина, по которой моя газетная деятельность вызывала на себя неудовольствия, без сомнения, вызывалась моей нервностью. Но эта последняя явилась следствием болезни, полученной мною при несении службы.

— Как так?

— Это было при сухумской ревизии. Я схватил там жестокую малярию, с которой тщетно все время борюсь. Малярия, как вы знаете, действует на более уязвимые органы. У меня она подействовала преимущественно на нервную систему. Нервная моя возбудимость, в связи с редакторством, без сомнения, многих раздражала. Именно на этой почве вам столько раз приносили на меня жалобы. Заметьте, ваше сиятельство, каждый раз, когда вы приказывали проверить такую жалобу, она не подтверждалась. Но, конечно, было бы совершенно невозможным делом, чтобы вы останавливали свое внимание на жалобах по столь мелким делам, а ими систематически вас вооружали против меня.

Пауза.

— Говорят, — прервал он ее, — что вы, в виде демонстрации против меня, перестали подписывать в качестве редактора газету?

— Прикажите, ваше сиятельство, подать вам газету «Кавказ» за все последнее время, и вы убедитесь, что не вышло ни одного номера, под которым не стояла бы моя редакторская подпись.

— Говорят еще, что вы распорядились, чтобы рецензент давал дурные отзывы об опере в казенном театре?

— Вот по случайности у меня с собой письмо оперного рецензента Н. А. Левиатова. Благоволите прочесть!

Граф стал читать. Левиатов писал, что, несмотря на мое распоряжение «хвалить оперу», он этого никак не мог сделать, потому что такая-то опера была исполнена слишком плохо.

Пока Воронцов-Дашков читал письмо, вдруг отворяется внутренняя дверь кабинета. Появляется — чего на моей памяти за семь лет никогда не бывало — графиня Е. А. На мой почтительный поклон — едва-едва сухое шевеление головы. Впившись многозначительным взглядом в графа, медленно проплывает по кабинету и скрывается за противоположной дверью.

Грубая манифестация, чтобы граф не поддавался моему влиянию… Значит, затянувшийся мой прием вызвал уже у нее и Казаналипова тревогу. Воронцов-Дашков, как очень воспитанный человек, был шокирован: потупился и нахмурился. Мне трудно было сдерживать улыбку.

— Во всяком случае, — заговорил граф после молчания, — в канцелярии вам было нельзя оставаться.

— Не только в канцелярии, но и вообще на Кавказе я, ваше сиятельство, для себя не нахожу более возможным оставаться.

Старик снова задумался.

— Что же, в таком случае, я могу для вас сделать?

Такая постановка вопроса была для меня неожиданной.

— Идя к вам, я ни в какой мере не имел в виду беспокоить вас просьбой об оказании мне помощи. Поэтому ваш вопрос застает меня неподготовленным. Первое же, что приходит мне сейчас в голову, — следующее: я хочу попытаться найти себе службу в Государственном банке. Может быть, вы приказали бы написать обо мне соответственное письмо министру финансов графу Коковцову?

— Хорошо! Скажите в канцелярии, чтобы вам заготовили от меня все письма, какие понадобятся.

Я поблагодарил. Должно быть, сознавая в душе, что со мной поступлено нехорошо, граф переменил весь свой тон и стал задавать разные вопросы, беседуя на посторонние темы и самым миролюбивым образом. Беседа затянулась на целый час, вместо обычных нескольких минут приема.

Я видел, что, если б я попросил о каком-либо назначении на Кавказе, он сейчас же согласился бы. Но это было бесцельно: выиграть против старой графини и Казаналипова — было кратковременной победой, за которую пришлось бы расплатиться.

Распрощавшись с ним совсем по-хорошему, выслушав его добрые напутственные пожелания, я вышел — и наткнулся на картину:

Против двери в кабинет, спиной к выходящему, сидели рядом на двух креслах старая графиня и Казаналипов. Поджидая моего выхода после затянувшегося доклада, чтобы сейчас же парализовать то злое влияние, которое я оказал на графа…

Все же мое свидание с графом принесло мне пользу. Очевидно, граф сказал что-то для меня благоприятное. Никольский откровенно бухнул: