Обернувшись, Никита Петрович ожег отрока взглядом:

— Ты почто тут? За девами кто присматривать будет?

— Так я это, доложить, — подросток испуганно захлопал ресницами.

— Ну, так докладывай, не жуй сопли! — нетерпеливо бросил лоцман. — Случилось что?

— Случилось, господине. За ручьем, на дороге пыль клубом поднялась. Не иначе — супостатам здешним подмога!

— Это плохо, что подмога, — Бутурлин задумчиво посмотрел вдаль и, загнав шомполом пулю в короткий пистолетный ствол, уточнил: — И далеко ль?

— Версты четыре… пять…

— Тогда уходим… — усмехаясь, помещик поднял пистоль. — Та-ак! Целься… Вот им на прощанье… Огонь!

Снова три ствола бабахнули разом. Пули горохом рассыпались по воротам. Одна — даже проломила доску! Это — явно из карабина, ага.

— Уходим, — пролетела весть.

Все быстро собрались, подхватили оружие, побежали кустами к лесу, к коням… Палило за соснами солнце, жарило, отражаясь в реке и синих лесных озерах. Сильно пахло можжевельником и разогретой сосновой смолою. Где-то стучал дятел, куковала недалече кукушка, а высоко-высоко в блекло-голубом небе парил коршун.

Измученных девчонок — Ольку и Катерину — посадили на коней, к мужикам. Понеслись наметом по лесной дорожке, так, что никакому ворогу уже не догнать. Те же, кто остался пеш, пошли напрямки, по зимнику. Пешему-то там можно было пройти. Ежели ходы по болотам знать, гати. Ловкий рыжий Ленька, указывая дорогу, уверенно шагал впереди. За ним поспешал вечно стеснительный Игнатко, замыкал же процессию плечистый увалень-оглоедушко Семен со здоровенным ослопом на плече.

На родную усадьбу вернулись быстро, и Бутурлин приказал не запирать ворота, оставить все, как есть. На лугу, рядом с частоколом, мирно паслось стадо. Рядом, за золотистой липовой рощицей, мужики уже начинали пахать. Май-чаровник пролетит — разогреется быстро, скоро и сеять.

Все кругом казалось этакой пасторалью, волшебной и мирной, однако же… Однако же уже залегли по краям поля, в пожне, все те же стрелки — боевые холопы. Примостили пистоли, карабин… Приготовили луки да стрелы. Коль сунутся вражины — получат тут же! Не заметят, откуда и прилетит.

— Не-ет, не сунутся, — усевшись на крыльцо, усмехнулся Никита Петрович. — Верно, ведь не ведают, что это мы их изобидели. Думаю, вряд ли кого рассмотрели. Хотя… может, и узнали кого.

Юная ключница Серафима повела плечом:

— А девы-то, получается, сбегли! Коль вы тут якобы ни при чем.

— Вот-то то и оно, что сбегли! — хохотнул молодой человек. — Сами по себе. Видят — суматоха кругом, вот и сбегли. А чего им, смертушки сидеть-дожидаться? Чай, не дуры ведь.

— Не дуры, — девушка с сомнением покачала головой — Так и хомякинские тоже не дурни. Верно, смекнули уже, откуда ветер дует.

— Хэк! — хлопнул в ладоши барин. — Одно дело смекать да догадываться, а другое — наверняка знать. Что они нам сказать могут? Мне, дворянину-помещику! Какой-то там поганый холопишка-тиун! Да пущай только посмеет, враз на клинок насажу.

Буйный нрав своего соседа хомякинские людишки знали неплохо, а потому предъявлять претензий не явились, хоть и прождали их почти до самого вечера да все в нервности, все в напряге. Не-ет, не приперлись! Не решились или, скорее, отложили претензии на потом. До приезда хозяина, новгородского боярина Анкудея Ивановича Хомякина.

— Хомякин это так не оставит, — уже вечером, явившись с докладом обо всех делах, посетовала ключница. — Ты, Никита Петрович, и сам говаривал, что дьяки Поместного приказа у Анкудея куплены! Все по его слову будет.

— А пусть жалится! — глянув на накрытый челядинками стол, Бутурлин радостно потер руки. — А мы пока поедим. И выпьем! Покличь-ка Леньку… Пущай водку тащит, ага… Выпьешь со мной, Серафима?

— А чтоб и не выпить, господин? — хитровато прищурилась девушка. — Можно и выпить. Тем более дело такое сладили — девок от смерти страшенной спасли!

Никита Петрович перекрестился на висевший в углу образ Пресвятой Богородицы и тяжко вздохнул:

— Жаль, не спасли от позора.

— Что в толоки взяли? Снасильничали… — сверкнула глазищами ключница. — Эко дело! Я им так и сказала, дурехам. Замуж их и такими возьмут, лишь бы деток рожали. Вроде посейчас успокоились. Да и матушки у обеих… Некогда грустить да печалиться, чай, скоро страда.

Бутурлин хохотнул:

— Вот тут ты права, дева… Ленька, да где ты там?

— Я, господине, сама схожу, — одернув сарафан, улыбнулась дева. — Коли я уж теперь за всех… за все хозяйство. Заодно капусты принесу с погреба.

— Капуста — это хорошо! — помещик радостно потер руки и облизнулся. Правда и есть — оголодал, с утра и маковой росинки во рту не было.

Поклонилась ключница, повернулась — ушла. Ах дева, дева, краса! Очи голубые, толстая коса, грудь упругая — все при всем. Еще и умна не по годам! И как же Никита Петрович раньше-то такую красотулю-разумницу не замечал? Так потому и не замечал, что мала была. А нынче вот, выросла.

Окромя капусты, нашлась на усадьбе и репа, и каша с маслицем, и холодненькое молочко! А еще — уха налимья и уха из белорыбицы, калачи, каравай, да еще и рыбник. Можно было б и студень говяжий, однако ж нынче пятница — хоть малый, да пост.

— Ну, милая… будем! — усадив Серафиму за стол, Бутурлин самолично разлил водку по стеклянным шведским стаканчикам.

— Будем! — лукаво сверкнули глаза, дернулись ресницы пушистые.

Чокнулись. Выпили. Ах!

Лоцман потянулся к капусте, взял соленый кочан, разрубил пополам ножичком. Потянул половинку сотрапезнице-красотуле:

— Грызи!

В те времена принято так было, чтобы продукты при приготовлении не разрезать — сие казалось кощунством. Оттого-то и колбасы своей, российской, не было — а была польская, краковская. Капусту же солили вот так, целиком, кочанами, так же и грибы — даже большие не резали.

— Умм! — поддев пальцами моченый рыжик, Никита закусил очередную стопку. — Кушай, Серафимушка, рыбник — вкусно.

— Знаю, что вкусно. Чай, сама и пекла.

Рыбу тоже не резали, лишь потрошили да запекали в тесте с луком. С чешуей запекали, с костями — потом ели, разделывали, хрустящей корочкой заедали. Вкусно!

Бутурлин ел — нахваливал:

— Ах, и хороша рыбица! Да-а… Хорошо, рыба есть. Не тетеревов да зайцев вкушаем.

— Тьфу ты! — услышав такое, ключница едва не подавилась костью. Еще бы! Тетерева да зайцы (а еще — петухи) считались пищей нечистой, православному христьянину ну никак не пригодной.

— Хороший ты человек, Никита Петрович, — после третьего стакашка умильно призналась Серафима. — Нет, правда, хороший! К нам, холопям твоим, подобру относишься. Не как некоторые, почем зря не тиранишь. Про девок да отроков вот узнал — и самолично выручать отправился! Не-е… не кажный тако, не кажный…