Это было действительно страшно. Площадка находилась высоко и была ненадежно огорожена. Странно, что не было случаев, когда ребенок задохнулся в пене. С другой стороны, на дворе стояли семидесятые, и ни родители, ни дети не могли взять в толк, что же происходит. Тебе должно было быть восемь лет, чтобы позволили нырять в бассейн; еще нужно было надеть шлем. Других требований не было. Уверен, что закон насчет увеселительных парков сейчас гораздо строже, но тогда стоять на краю головокружительно высокого бассейна было самым обычным развлечением. По крайней мере, таковым оно было, пока мой брат Фрэнсис от слишком сильного толчка Гуппи не перелетел через перила и, камнем пролетев тридцать футов, не разбил голову от удара о землю. Он упал прямо перед родителями и мной. Я угрюмо ходил вдоль бассейна, негодуя, что еще слишком мал, чтобы сражаться с Гуппи. Фрэнсис упал в трех футах от меня. На нем был шлем Большерота, но я все равно услышал хруст ломающихся шейных позвонков. Прозвучал, как в кино, сухой и ясный треск, будто сломали рыбью кость. Я понял, что брат мертв, как только услышал этот звук и увидел странный поворот его головы. Я знал, что он умер, до того, как закричала мама, до того, как отец бросился к своему бездыханному рыбоголовому сыну. В этот момент я осознал кое-что еще, что-то, что бесконечные ночные кошмары, идиотская терапия и миллионы долларов, переданных мне корпорацией, владевшей Гуппингтоном, в виде возмещения ущерба, не смогут исправить и изменить. Смерть моего брата была ошибкой. Это был несчастный случай. Да, результат нелепой последовательности непоправимых случайностей. Это произошло, и мой брат остался неподвижно лежать в рыбьем шлеме, с головой, повернутой так, как головы не поворачиваются. Это было ошибкой.

Потом, когда я увидел Фрэнсиса в гробу, я плакал, потому что понял, что больше никогда не получу от него затрещину. Сейчас я живу в Манхэттене, каждый день ворочаю миллионами долларов на бирже, а Фрэнсису не суждено познать этот город — славу его денег и аромат его женщин. Если вы скажете: «Как жаль», я приставлю вам к горлу пистолет и спущу курок. Вас там не было. Вы не видели нелепый поворот его головы и его идиотский шлем. Ваша мать не умерла от депрессии из-за этого шлема и этой вывернутой головы. Ваш отец не живет отшельником в загородном доме, вам не приходится посылать чеки каждый месяц, чтобы хоть как-то поддержать его. Смерть брата не была трагичной, она была нелепой. Она была абсурдна до невозможности. Ее тень навсегда омрачила мою жизнь, стянув ее, как смирительная рубашка.

Каждый день я просыпаюсь в смирительной рубашке — меня связывают абсурдность гибели Фрэнсиса и нелепость всего происходящего. Я чищу зубы, ем кукурузные хлопья, делаю деньги, пью виски, еще я могу смеяться. Но все это не ослабляет мои путы. Есть только три вещи, которые облегчают мои страдания. Три вещи, к которым я отношусь на полном серьезе. Три вещи, которые позволяют мне немного расслабиться. Я регулярно их проделываю. Вот что я делаю. Я постоянно ношу оружие, каждый вечер слушаю проповедь и почти каждую ночь я связываю красивую женщину.

С оружием все понятно. Мой черный парабеллум зарегистрирован. Я ношу его в левом нагрудном кармане, что бы я ни надевал. У меня всегда дорогие костюмы, черного или угольного цвета, я вполне красив, так что люди обращают на меня внимание. Они замечают выпуклость на пиджаке, прямо у сердца. Они знают, что это пистолет, и смотрят на меня с недоверием и интересом, спрашивая себя, застрелю ли я их. Мне не нравится пугать людей или знать, что сослуживцы считают меня неуравновешенным. Что меня действительно возбуждает, так это то, что люди принимают меня не за того, кто я есть на самом деле. Они уверены, что я, безусловно, опасен, я это вижу по дрожанию их рук, готовности уступить, когда я хочу сам оплатить счет. Они считают меня сильным человеком слова с хорошим вкусом. Они полагают, что у меня есть принципы. Они наивно верят, что я, как Гуппи или другой монстр, прибегаю к насилию только когда моя честь или честь близкого мне человека задета. Мое оружие, по их мнению, — инструмент справедливого возмездия.

К счастью, все это чушь собачья. Я еще дышу, потому что у меня нет принципов. Я могу вынуть свой парабеллум в любой момент и отправить на тот свет четырнадцать своих близких и оставить пулю для себя. Я могу убить украинку, едущую со мной в одном вагоне, или Гаррисона Фелса, застенчивого парня из долгового отдела. Я могу купить десяток роз просто так и всадить нулю в продавщицу. С моим порабеллумом у меня всегда есть шанс шагнуть в ту пропасть, которая поглотила моего брата. Если вы окажетесь слишком близко в этот момент, я прихвачу с собой и вас.

На это вы заметите, что я ненормальный. Что с того? Если вы один из тех ребят, жаждущих откровенного рассказа, будто это моя обязанность просвещать и вносить ясность, тогда идите к черту. Да откуда вам знать, кто я такой, что меня волнует и что я мшу стерпеть, а что нет? Возможно, если ваш лучший друг сломал шею из-за человека в костюме Гуппи, то нам есть о чем поговорить. В противном случае вам лучше вам заткнуться. Я начал рассказывать о пистолете, проповеднике и связанных женщинах. Я пытался рассказать о вещах, которые абсурдны сами по себе, но сглаживают нелепость, аннулируют ее на какое-то время.

Итак, проповедник. Его имя отец Томас Мерчант. Он пастор в католической церкви Святого Бенедикта, которая находится на Уолл-стрит. А теперь большой сюрприз: я католик. Это значит, что я допускаю существование Бога и каждое воскресенье слушаю феноменально плохих гитаристов. Давайте проясним одно обстоятельство. Хотя я и верю в Бога, но это не меняет того факта, что мой брат мертв, а на земле полно боли. Да, Иисус среди нас, и при этом вас может размазать по асфальту грузовичок, развозящий полотенца или колу. Поэтому я не трачу время на мольбы послать мне удачу в лотерее, избавить детей от страданий или разыгрывать мистера Все-могу-на-земле. Господь доказал, что не собирается делать что-либо для других. Следовательно, я чувствую себя вправе упоминать имя дьявола, когда захочу, и каждый день тратить непристойно огромные суммы денег. Я ношу костюмы от Армани, читаю биржевые телеграммы, как врачи читают кардиограммы, и жду грузовичок, который меня переедет.

Вот как отец Мерчант появился в моей жизни. Каждый вечер после работы я пробираюсь в церковь Святого Бенедикта, когда отец Мерчант служит вечернюю мессу. Я как раз успеваю на проповедь. Я никогда не сажусь. Я стою в тени, рядом со свечами. После проповеди я ухожу. Я ни разу не причащался, не только потому, что ношу оружие, но потому, что люблю свой пистолет, а это Бог не одобряет. Еще я не хожу на причастие из-за того, что Гуппи сделал с Фрэнсисом. Я не могу полностью погрузиться в созерцание собственных грехов, пока живы люди, ломающие шеи маленьким мальчикам.

Мне нравится слушать отца Мерчанта. Он не из тех молодых парней, которые говорят в проповедях о молоке и печенье и моральном тупике. У него редкие темные волосы и крепкие желтые зубы, как будто он ест песок на десерт.

— Заповеди в первую очередь, — проповедует отец Мерчант, — блаженство потом.

Он утверждает, что нечего терзаться по поводу мягкого, всеблагого прощения, если вы ненавидите родителей, трахаете кого-нибудь вне брака или обманываете. Не удивительно, что отец Мерчант не пользуется популярностью. У него есть сила воли, а его зубы желтые, явно от курения. Часто случается так, что я единственный человек моложе сорока, присутствующий на службе. Пожилые женщины занимают все скамьи, что не вдохновляет молодых и не умиляет слабых. Я имею в виду, что в церкви Святого Бенедикта не место ужимкам, молодым компаниям, никаких флейтистов, никаких крестин. Отец Мерчант служит Богу, который требует повиновения, а не веры, и этого Бога я понимаю. Бог, который есть правда, пусть абсурдная, более чем убедителен.