Истинной Церкви с государственной, отпавшей от Христа». Владимир Эрн писал о ней как о «знамении Возрождения Церкви и подлинно христианской жизни». Мережковский трактовал «Вопль крови» в пользу собственных религиозных идей, пытался превратить своего оппонента в единомышленника: «это проповедь уже не старой, а новой, нашей Церкви». Мать Флоренского восприняла проповедь и арест с тревогой, но одновременно с нескрываемой гордостью за сына и радостью от того, что, учась в Академии, он всё же не отошёл от насущных мирских проблем, не скрылся в Лавре от светской жизни: «Как ни досадно на всё это, но случай доставил нам удовлетворение как доказательство отзывчивости твоей души на теперешнюю действительность».

Но для Флоренского были важны не политическая борьба и не общественный резонанс. Он не собирался ни сеять ветер, ни пожинать бурю, не собирался лить воду на мельницу какой-либо «партии». Об этом он прямо напишет в «Автобиографии» 1927 года: «Никогда в жизни я не состоял ни в какой политической партии. Единственный раз, когда я позволил себе выступление с оттенком политическим, это была проповедь против смертной казни по случаю предполагаемого расстрела лейтенанта Шмидта. В своё время это моё выступление было истолковано неправильно, т. к. на самом деле подвигнуто оно было чисто нравственными мотивами и убеждением во внутреннем достоинстве Шмидта».

Более того, первый вариант проповеди Флоренский подготовил до известия о расстреле лейтенанта Шмидта. Казнь лишь усилила боль от братского кровопролития, которое вновь и вновь повторяется в истории со времени первого братоубийства: «И сказал Господь: что ты сделал? голос крови брата твоего вопиет ко Мне от земли». Проповедь была для Флоренского той самой «живой догматикой» — личным переживанием Христовых мук, подвигом духа.

Может быть, почувствовав это, и руководство МДА, и митрополит Владимир не стали принимать суровых дисциплинарных мер. По прошествии лет Флоренский высоко оценит великодушие архипастыря, который не только не отчислил его из Академии, но и по окончании её утвердил доцентом и благословил на рукоположение.

Учебный год Флоренский завершил вновь в числе первых, получив четвёрку лишь по поведению, как, впрочем, и все подписанты «Обращения к архипастырям».

Надеть вериги

«Я пишу Вам, как на исповеди, и прямо признаюсь в своём несмирении: не нахожу тут людей, которых в религиозном отношении ставил бы настолько высоко, чтобы с достаточною внимательностью слушать их слова. А вместе с тем приходится часто слушать похвалы, и в душу закрадывается гордость и тщеславие. Я знаю, что весь в скверне перед Богом, и всё-таки так слушаю похвалы, как будто заслуживаю их; а о мерзости своей забываю… Мне бы хотелось надеть вериги, но вдруг только нагрешишь с ними пред Господом» —

так обращается Флоренский в середине 3-го курса к владыке Антонию (Флоренсову).

«Есть другие настоящие, так сказать, внутренние, духовные вериги: любите враги ваша; благословите клянущия вы, добро творите ненавидящим вас и молитися за творящих вам напасти и изгоняющие вы (Мф. 5, 44). Вот попробуйте-ка эти вериги,» —

отвечает духовник.

Флоренского терзали не только собственные грехи, но и грехи «века сего». Он порывался надеть вериги, подобно старцу Иринарху, который этим подвигом спасал отечество накануне Смутного времени. Для одоления новой смуты — думалось Флоренскому — нужны новые подвиги.

Бог сподобил студента-академика на подвиг, дал сил для смирения, но Флоренскому были уготованы особые вериги, такие тяжкие и такие желанные — вериги научного труда. 3-й курс МДА, период 1906–1907 годов, стал своеобразной общественно-политической передышкой, по крайней мере в студенческой среде Академии: учащиеся не собирали шумных сходок, не публиковали пламенных открытых писем, не устраивали забастовок. Можно было наконец-то сосредоточиться в лекционной аудитории, самозабвенно поработать за письменным столом.

За время 3-го курса Флоренским написаны проповедь «Радость навеки», ряд статей, среди которых «Плач Богоматери» и «Вопросы религиозного самопознания», семестровые работы «Понятие Церкви в Священном Писании» и «О сакральном переименовании». Последнюю он объединил с работой 2-го курса «Изменение имён как внешний знак перемен в религиозном сознании» и под общим названием «Священное переименование» готовил к печати. В силу разных обстоятельств при жизни Флоренского книга не была издана, а вышла в свет лишь в 2006 году стараниями потомков философа и преподавателей МГУ.

Каждая из семестровых работ 3-го курса представляет собой солидную монографию, а по глубине разработки поставленных проблем и по широте научного взгляда превосходит многие нынешние докторские диссертации. Неудивительно, что в конце учебного года на заседании Совета МДА Флоренского предложили «в качестве лица, которое в будущем является желательным как профессор истории философии». Эту новую похвалу, высокую оценку смирённый веригами научного труда Флоренский принял уже простодушно.

В этот период Флоренский продолжает размышлять о «живой догматике», о Церкви, о таинствах и молитве, говорит о стяжании Духа Святаго, уже как гуманитарий возвращается к идее прерывности. Но эти, такие разные по жанру и проблематике, сочинения объединяет интерес к языку, особое отношение к слову, не только как к инструменту, но и как к предмету исследования.

На 3-м курсе Флоренский становится основательным, глубоким, профессиональным лингвистом. И с той поры он будет им в каждом своём крупном труде. Языковедческая ипостась Флоренского в силу его энциклопедизма, вклада практически во все сферы науки оказалась несколько в тени. А ведь он был полиглотом, знал порядка тридцати — современных и древних — языков и потому свободно занимался сравнительной лингвистикой, добираясь до самых потаённых словесных корней. Флоренский прекрасно ориентировался в филологических идеях античных философов, Отцов Церкви, представителей немецкой классической философии, знал труды лингвистов-современников, следил за словотворческими опытами символистов и футуристов. Был специалистом по ономастике, причём занимался не просто происхождением имён, а их бытием — ономатологией. Он разработал особую философию, в которой имя и именуемое неразрывно связаны, философию, благодаря которой весьма взвешенно и обстоятельно высказывался в своё время по поводу имяславия. Знаток фонетики, морфологии и семантики, Флоренский не сводил слово к словарям, грамматикам или артикуляции.

Слово для Флоренского сакрально. Всегда важно, кто и с каким сердцем произносит слово. Рождённое от духоносной личности, оно подобно золотому плоду, оно несёт в себе медовое благоухание, «пение бесконечности» или сверкает молниями истины. Такие слова — яркие, густые и весомые — вериги смирения для всего материального, борьба с мирским празднословием, но для духа — это полёт и свобода.

По Флоренскому, слово, «относящееся к конечному и временному», может «захватить вечное и бессмертное», и тогда оно «преосуществится», на него снизойдёт Божья благодать. Преосуществлённое слово больше себя самого, оно уподобляется хлебу и вину, что стали Телом и Кровью Христовыми во время Евхаристии. Такое слово — тайна, таинство. Такое