смертью всё понял, он поверил, увидел Бога», — говорила Ольга. И поэтому за него не больно, а радостно. Больно за себя, за семью, за дом. Хочется быстрыми и уверенными шагами пройти свой земной путь, чтобы наконец произошла долгожданная встреча, наступило желанное, вечное, несокрушимое. Но стыдно пройти, ничего не сделав. Чтобы понять папу в жизни, нужно понять его в смерти. Накануне кончины он хотел причаститься, но когда мучения ненадолго отступали, как-то по-детски смущался этого желания. Пережитое папой в бреду было не просто помутнением сознания. Однажды в полузабытьи он говорил: «Сегодня только узнал я, что значит настоящая радость. Ночью мы заблудились… там во льдах, у северного полярного круга, у самого моря. Я остался один. Холодно страшно, темно. И вдруг… ночью… просыпаюсь… около; оказывается, человек. Вы понимаете… ночью, среди льдов, в темноте… живой человек».

Чем было это видение? Кем был этот человек? Может быть, умирающий отец обогнал время и прозрел судьбу старшего сына, который окажется в заключении среди вечной мерзлоты? В том будущем отец вновь подал ему руку, обогрел, ободрил. Ольга же истолковала это видение так: «Всю жизнь папа ждал „человека“ и проснулся теперь… Где-то ты? С кем-то ты? Может, в Боге сейчас и нашёл человека…»

Александр Иванович действительно всё понял. И Флоренский всё понял о нём. Образ отца, былое, прожитая жизнь, отношения с отцом спустя время прояснились, проявились, как фотоснимок. Отец, сначала восприняв духовный путь сына как «атавизм», как пробудившуюся память по мужской линии рода, «почувствовал и себя не совсем невинным в передаче религиозной наследственности». Весной 1905 года Александр Иванович, направляясь из Петербурга в Москву, ради встречи с сыном первокурсником МДА заехал в Сергиев Посад. Отец не пожелал посетить Лавры. Но этим он не выразил неприятия сыновьего выбора, а проявил чувство такта, боясь смутить своей невоцерковлённостью Павлушу. Зато отец восхитился древнерусской тишиной города, подмосковной природой, дорогой от Москвы до Посада, которая показалась ему сплошным парком.

Флоренский понял, что отца уморила не болезнь. Он принёс себя в жертву семье. Он был Авраамом, который вдруг сам лёг на жертвенник, чтобы уберечь Исаака. Отец не только стремился дать детям хорошее воспитание и образование, показать достойный пример служения Отечеству, но и пытался в буквальном смысле спасти семью: хотел увезти её с Кавказа в пору общественной смуты начала ХХ века, которая в Тифлисе и его окрестностях усугубилась межнациональными и межрелигиозными столкновениями.

«Только друг другом будете вы крепки», — часто повторял жене и детям Александр Иванович. Он был замковым камнем семьи, который, не выдержав нагрузки, раскололся. Будто предчувствуя свой надрыв, ещё в 1900 году отец, отправляя сыну деньги, прося не смущаться этим, писал: «В будущем мы сочтёмся в твоих братьях и сёстрах». И старший сын стал новым замковым камнем отцовского дома, взял на себя заботу о младших. Во многом его стараниями все братья и сёстры вышли в люди, стали яркими, творческими личностями. Среди них были художницы Елизавета, Ольга и Раиса, врач Юлия, геолог, археолог и этнограф Александр, военный инженер Андрей.

А в 1908 году Флоренский окажется нестерпимо одинок. Через две недели после смерти отца отойдёт ко Господу и духовный отец — старец Исидор, без которого осиротеют и Гефсиманский скит, и сердце Флоренского. И вновь спасение будет одно — молитвенный и научный труд.

Таран

Над написанием кандидатского сочинения «О религиозной истине» Флоренский работал около полугода: с сентября 1907-го по март 1908-го. Но идея его возникла ещё до поступления в МДА. Замысливал его выпускник Московского университета, математик, укладывавший мир в логические формулы, а воплощал выпускник Духовной академии, наживший определённый богословский опыт, не раз вступавшийся за традиционную православную церковь. Но и перед математиком, и перед богословом вставал один и тот же пилатовский вопрос: «Что есть истина?». И математик, и богослов искал точку опоры, нечто незыблемое и несокрушимое.

Прежде написанные статьи и семестровые сочинения, как реки к морю, стекались к кандидатской работе. Но и она впоследствии стала полноводной рекой для иного моря, самой известной книги Флоренского «Столп и утверждение истины». Кандидатское сочинение — фактически первая редакция «Столпа». В процессе создания оно тоже несколько раз было переписано автором. От черновика к чистовику, а затем к вёрстке и окончательному тексту, принятому к защите, Флоренский вырабатывает стиль, тщательно продумывает композицию, ищет заголовки для глав. Многие из этих заголовков сохранятся и в «Столпе»: «К читателю», «Два мира», «Сомнение», «Триединство», «Свет Истины», «Утешитель», «Противоречие», «Геенна», «Тварь», «София». На титульном листе рукописи впервые появляется первый вариант знаменитого названия: «Столп и основание Истины (из писем к другу)».

Не знакомый с кандидатским сочинением Флоренского может подумать, что академическая работа была суха, лишена какой бы то ни было художественности, поэтичности, которые появились уже потом, спустя шесть лет, когда автор переработал кандидатскую в книгу. Но нет. Художественность, лиричность, разговор с воображаемым собеседником присутствовали изначально: «Встал сегодня ранним утром и как-то почуял нечто новое. Действительно, за одну ночь лето надломилось. В ветряных вихрях кружились и змеились по земле золотые листья. Стаями загуляла птица. Потянулись журавли, заграяли вороны да грачи. Воздух напитался прохладным осенним духом, запахом увядающих листьев, влекущею в даль тоскою».

И профессора Академии, помня о стилистическом и жанровом многообразии мировой философии и христианского богословия, не порицали эту литературность, а напротив, ставили её Флоренскому в заслугу. «Высокие идеи связываются в сочинении с личными воспоминаниями и окружающей обстановкой. Но это не отвлекает внимание читателя, наоборот, облегчает чтение, не всегда легкое, и дает живее чувствовать связь веры с жизнью», — писал рецензент работы, доктор богословия, профессор Сергей Сергеевич Глаголев. Отмечал он и редкий энциклопедизм Флоренского, глубокое знание им не только богословских дисциплин, но и языков, математики. Знание последней Глаголев ценил особенно, считая, что осмысление философии без математики невозможно. Оттого ещё более востребованным становился Флоренский в качестве преподавателя МДА.

Кандидатское сочинение, фрагментами опубликованное в различных журналах и сборниках, а целиком известное только преподавателям Академии и ближнему кругу Флоренского, тем не менее получило в 1908 году живой отклик. Так, математик Николай Николаевич Лузин, учившийся на курс моложе Флоренского в Московском университете, отзываясь о работе в переписке, говорил, что автор прошёл срединным путём между «атеистами» и «религиозниками». Они возвели друг меж другом стену, по одну сторону которой атеисты отрицали духовный опыт, а по другую религиозники отказывались от всего, что способен дать для познания разум. Флоренский же в своих поисках двигался интуитивно, «за-логично», но при этом непрестанно опирался на разум: «Ни в какой работе по религиозным вопросам я не встречал так мало фантазии и так много