Святая настанет: вот близко уж время.

Из гроба восстанет Жених и всё бремя

Нам сделает лёгким, и радостно вскоре

Раскроются крылья в лазурном просторе!

«Православие» — это московские храмы и монастыри, это духовники, это горячее желание монашества, это «келья преподобного Сергия» и смиренное упование на силы небесные:

Богородица ясная,

Не оставь, помоги.

Жизнь мятётся ненастная,

Обступили враги.

Сборник «Ступени» — это ступени духовного восхождения, причём не только самого Флоренского или его лирического героя, но каждого, кто увидел на горнем пути храм. Флоренский поэтически выразил путь православного христианина. Путь, на котором свет одолевает тьму.

В отпечатанный сборник «В вечной лазури» вошли стихи из двух последних разделов «Ступеней» и ещё несколько стихотворений, написанных после 1905 года. Всё это Флоренский перегруппировал в новые циклы: «Два завета» и «Звёздная дружба».

В 1909 году поэт готовил рукопись и третьей книги. От неё сохранился только план с указанием названий разделов и стихотворений, входящих в них. Автор вновь выстраивал духовную лестницу. Новая книга состояла из шести частей и включала в себя стихи из «Ступеней», а также новые стихи, многие из которых, судя по всему уничтоженные автором, до нас не дошли. Эту безымянную третью книгу в плане композиции интересно соотнести со «Ступенями». В ней также есть части «Без Бога», «Апокалиптическое» («Апокалиптика»), но им предшествуют разделы «С поверхности» и «Всюду символы», вобравшие стихи из «Идеализма» «Ступеней». Видимо, Флоренский пытался предложить вместо идеалистической ступени более прочную ступень символизма, где «С поверхности» — это внешняя оболочка символа, «правда жизни», «пучина бедствий», тот самый символический реализм, а «Всюду символы» — сокрытая сущность символа, «сублимированное сознание». Идеализм без конкретики материального мира нежизнеспособен, и потому необходимы две ступени, два шага, два раздела поэтической книги. За «Апокалиптическим» следует раздел «Покаянное» о «стонах без слёз», напротив которого Флоренский сделал приписку «вон!», видимо, предполагая удалить раздел из книги. Последняя же часть была названа «Объективное», то есть для уверовавшего Православие становится объективной действительностью, которая выше любых субъективных суждений и представлений. Объективное — это уже не только храм, до которого автор дошёл по духовной лестнице, это вхождение в храм, внутри которого Престол, а на нём — Вседержитель.

Флоренский весьма скромно относился к своим стихам. На одном из экземпляров «В вечной лазури» спустя годы он оставил такую дарственную надпись: «Одно время, в дни моей юности, вместо дневника я писал стихи. Они всегда были стихами „на случай“ и имели выразить мои личные переживания в связи с совершенно определенными событиями. Сами собою слагались в душе страницы стихотворного дневника, и я не хотел и не считал себя вправе исправлять их, делая из них нечто литературное. Поэтому прошу отнестись к этим немногим напечатанным, только для близких друзей, страничкам моего дневника именно как к страничкам дневника, имеющим только автобиографическое, но отнюдь не поэтическое, значение, на каковое они не притязали и каковое по самой сути дела им чуждо». Флоренский стремился к дневниковости прежде всего ради поэтической исповедальности, отсюда и автобиографичность, и осознанный отказ от художественного вымысла.

Флоренский никогда не гнался за славой поэта, но тем не менее, планируя в зрелую пору девятнадцатитомное собрание сочинений, в последний том думал включить «Опыты литературные. Стихи. Воспоминания». Из чего состоял бы этот том, можно только предполагать, но из стихотворного наследия до нас дошло порядка семидесяти стихотворений, в том числе шуточные послания друзьям, эпиграммы и самоэпиграммы, поэма «Белый камень», посвящённая Андрею Белому, поэма «Эсхатологическая мозаика» о символистской среде начала ХХ века и этнографическая поэма «Оро». Последняя после долгого поэтического перерыва была написана в 1934–1937 годах в Забайкалье и на Соловках.

Осознать значение поэзии в наследии Флоренского помогает письмо его старшего друга — историка и философа Владимира Александровича Кожевникова, который, отзываясь на книгу «В вечной лазури», писал: «…для меня мыслитель П[авел] А[лександрович] никак не менее дорог, ценен и нужен, чем художник П. А. А проще всего и лучше всего — не разлучать того, что Бог таинственно сочетал в человеке, как целостной личности, несмотря на кажущуюся несоединимость или труднообъединимость составных частей».

Действительно, только сочетав художника и мыслителя Флоренского, можно постичь полноту его личности. И мыслитель, и художник взирают на небо, стремятся к вечной лазури.

Лазурный, лазоревый, небесный оттенок синего… Если для Андрея Белого лазурь была «пьянящим питьём Софии», цветом Премудрости Божией, то для Флоренского лазурь — цвет Богородичный, лазурь сияет там, где сияет лик Богоматери: «Розвым облачком, Нежная, Ты в лазури скользишь». Где лазурное, там Покров Богородицы, потому так важно найти лазурь в земном, так важно разглядеть это свидетельство неба на земле. Флоренский всю жизнь будет искать небесное в цветке, морской волне, в очах ближнего, станет преумножать лазурь в поэзии. Все его стихи, даже те, что об одиночестве, об одолении искушения и тьмы, — лазурные. Лазурь в его стихах и поэмах — это не просто цвет, это состояние, молитвенное дыхание, особое ощущение мира.

Одно из лучших стихотворений Флоренского «У окна» наполнено лазурью, источает лазурь. Без него выглядят неполными антологии, посвящённые русскому символизму. Стихотворение могло стать поэтическим вектором для всего течения, которое способно было продлить свой век, обрести вторую жизнь, развившись в метафизику, в своеобразный сакральный реализм, где действительность превосходила бы себя, но при этом оставалась бы собой.

У окна

(За окном — деревья, осыпанные снегом)

— Гляди-тко, родимый. Гляди-тко: в цвету

за окнами вишни белеют,

и ветром весенним — смотри! — налету

несёт лепестки их и веет!

— «Ах, нет, ты ошиблась, — то ветер свистит,

метельный и мертвенно-белый.

Прохожий замёрзший — вон видишь? — спешит

и дышит на ус индевелый».

— Мой Брат! О, мой милый! пахнуло теплом.

Послушай: …гудят колокольни.

Всё в сладкой истоме за этим стеклом.

Пойдём же к истоме безбольной!

— «Там нет лепестков: так куда ж я пойду.

По савану? в снежные хлопья?

Там ветви стенают в холодном бреду

и тянутся к небу, как копья».

— Не саван! Нет, это — венчальный убор.

Дрожит моё сердце: Он близко…

Спешит Он… Мелькает сквозь серый забор.

Вот снова мелькнул, — ты вглядись-ка.

— «Я вижу наш скучный, гнилой частокол.

Он