уйти из библиотеки и устроиться ночным сторожем, я не стала.

А папа хочет узнать, сочиняю ли я.

— А ты пишешь стихи, Гекла?

— Пишу. Но не так много, как хотела бы.

— В детстве ты придумывала странные слова. Читала книжку задом наперед. Ты знала названия погодных явлений. Ты говорила:

Сейчас непогодица.

Изморось.

Спорый дождь.

Ведро.

Идущая против ветра. Твой брат хотел заниматься глимой и стать фермером.

Он треплет меня по щеке.

— Это ты переняла от меня. Заниматься писанием.

Папа пьет кофе.

— Ты имеешь в виду описания погоды?

— Не совсем. Я имею в виду, Гекла, что я двадцать пять лет записывал рассказы людей о предзнаменованиях извержений по всей стране, включая сны и необычное поведение животных.

Он доедает торт и счищает сливки с тарелки.

— Этой области геологии уделяют мало внимания. Хочу назвать книгу «Воспоминания о вулканах» и издать ее самому.

Он просит меня позвать девушку и заказать еще кофе.

Я замечаю, что за столиком у окна пьет кофе человек из общества красоты и, не отрываясь, следит за нами.

— Полагаю, Гекла, меня притягивает творение, а не сила разрушения.

Сообщаю папе, что мне предлагали принять участие в конкурсе «Мисс Исландия», однако я отказалась. Неоднократно, но они делали вид, что не слышат.

Он допивает кофе и ложкой вычищает сахар со дна чашки.

— Негоже, чтобы тебя оценивали и обмеривали, как овцу на выставке. Наши славные землячки Гудрун, дочь Освивра, и Ауд Глубокомыслая никому не позволяли потешаться над собой.

Он открывает чемодан, с которым приехал, достает красиво упакованный сверток и кладет на стол.

— Это тебе с днем рождения. От нас с твоим братом. Эрн упаковал. Это книга, «Картины и воспоминания» Асгрима Йонссона.

Я открываю первую страницу.

— Это мемуары художника, который создал самое большое изображение Геклы. Твой дед как раз был дорожным рабочим на востоке, когда Асгрим стоял с мольбертом и рисовал наш древний вулкан и окрестности. Он поставил палатку из большого коричневого паруса, пропахшую плесенью: видимо, ее свернули мокрой. Твой дедушка заглянул поприветствовать художника. Он рассказывал, что лужайка, на которой тот стоял, в дождь превратилась в грязное болото. Тем не менее он почувствовал близость чего-то великого. Думаю, это была красота, Готтскальк, говорил он мне.

Папа тянется через стол за книгой и хочет прочесть мне несколько строк из описания извержения Геклы 1878 года.

Я стою на дворе, двухлетний мальчуган, совсем один. Посмотрев на северо-восток, вдруг вижу, как в воздух взлетают огненные искры, красные чудовища, разрезающие темный небосвод…

Он закрывает книгу, смотрит на меня и хочет знать, как долго я собираюсь мерить шагами столичные улицы и не планирую ли сбежать за границу вслед за другом.

— Полагаю, Гекла, желание уехать у тебя от матери. Она жила с этой тягой в душе, не хотела оставаться там, где была. Могла босиком выбежать на вечернюю росу.

Некоторое время он молчит.

— Однажды твоя мама собралась от меня уйти. Я тогда поехал на юг посмотреть, как извергается твоя тезка, и взял тебя с собой, а она решила, что я слишком близко подвел тебя к горящей лаве.

Папины слова в отеле «Борг»

огненный столб

огненное море

огненно-красиво

огненные искры

огненные сполохи

огненные глаза

огненный шлак

огненная колонна

огненный дождь

Жестокое преступление

На улице шквалистый северный ветер. Проходя мимо американского посольства, замечаю, что звездно-полосатый флаг приспущен. Перед трехэтажным каменным зданием на пронизывающем холоде стоит молчаливая группка людей. Вопреки обыкновению поэт дома, а не в «Мокко». С мрачным видом слушает радио.

Концерт классической музыки прервали срочным сообщением о жестоком преступлении. Не у нас, в мире.

— Сегодня утром в Далласе застрелили президента Кеннеди.

Поэт встает и тут же снова садится.

— На прошлой неделе родился новый остров. В твой день рождения.

На этой неделе гибнет мир.

Он ходит по комнате. По его словам, картина пока неясная, но считается, что за убийством стоит Россия.

— Русских обвиняют во всем. Не только в размещении ракетных установок на Кубе, — добавляет он.

Поэт надевает куртку и идет на собрание молодых социалистов. Один встает и исчезает за дверью вместе с ним. В последние дни четвероногий стал беспокойным. Когда глажу, чувствую шевеление котят.

В машинке нужно заменить ленту, поэтому вечером я не пишу. Вместо этого ложусь в кровать и читаю «Черные перья».

Вернувшись, поэт снимает куртку, расстегивает рубашку и сообщает:

— В России траур. На радио звучит траурная музыка.

Он садится за письменный стол, пишет несколько слов и складывает лист бумаги.

Неужели он откроет окно и запустит бумажный самолетик с важным посланием о кровавом перевороте? Пока поднимается ветер и напирает на окно, молчат птицы и гибнет мир?

Он снимает брюки.

— Мне пришла идея, как начать стихотворение, — говорит он, приподнимая одеяло.

Утром он рвет листок.

Двенадцать страниц

Поэт ушел из библиотеки и начал работать ночным сторожем в гостинице.

Ходить на работу теперь ему дальше, но зато ближе к самому модному ресторану.

Мы с ним встречаемся, как на пересменке, он приходит домой и приподнимает одеяло примерно в то же время, когда мне нужно вставать. Это означает, что я могу сидеть по ночам и писать, поэт мне не мешает.

Он перестал мне читать, перестал говорить: послушай это, Гекла. Теперь, напротив, спрашивает, писала ли я сегодня. И как долго.

— Ты писала?

— Да.

— Сколько страниц?

Я листаю рукопись.

— Двенадцать.

— Ты сильно изменилась с тех пор, как мы познакомились. Если ты не работаешь, ты пишешь. Если не пишешь, то читаешь. Ты могла бы вскрыть вены, если чернильница опустеет. Иногда мне кажется, что ты переехала ко мне исключительно потому, что у тебя не было крыши над головой.

Я обнимаю поэта.

— Скажи мне, Гекла, что ты во мне находишь?

Я задумываюсь.

Он настойчиво расспрашивает.

— Ты мужчина. Телом, — добавляю я.

И думаю: он может протянуть мне перо,

как цветок,

вырвав из черной птицы,

окунуть его в кровь и сказать:

пиши.

Поэт смотрит на меня удивленно.

— По крайней мере, искренне.

Он ложится на кровать в одежде.

— Поэт должен жить в тени и испытывать тьму. С тобой не хватает темноты, Гекла. Ты свет.

Черный

День практически не наступает, в полдень, когда над замерзшим озером выкатывается красное солнце, в просоленное окно ненадолго проникает свет, затем снова темнеет.

— Ему выбрали имя, — сообщает поэт.

— Кому?

— Новому острову. Назвал и Суртсей[23].

Он вычищает трубку в пепельницу.

— Говорят, что пока это по большей части еще черный холм вулканического шлака, но уже