Он хочет знать, верно ли, что я живу с коммунистом.

Не дожидаясь ответа, спрашивает, действительно ли я пишу роман.

Я киваю.

— Моя сестра — единственный поэт, вышедший из овчарни.

Я улыбаюсь.

Вечность для моего брата — прочный трактор, а время — ягненок, которого осенью приводят на бойню.

Он заметно опьянел.

Наконец брат встает, на нетвердых ногах, просит вызвать ему такси, собирается погулять. Вместо этого я отвожу его в номер и помогаю раздеться. Он не возражает и падает на кровать. На этот раз обладатель пояса Греттира уедет домой без невесты.

— Я слышала, как ты родился, — говорю я брату, снимая с него ботинки.

— Мне не хватает мамы, — бормочет он неясно.

— Мне тоже.

Тогда я вдруг вспоминаю, насколько мой брат был озабочен смертью после того, как умерла мама. Даже если я просто кашляла, ему казалось, что я уже при смерти.

— Я ходил на спиритический сеанс, — раздается голос из-под одеяла. — Вместе с папой. Мама пришла и сказала, чтобы я не беспокоился. Своим голосом. Все будет хорошо. Большинство овец принесут двух ягнят, некоторые даже трех.

Он лепечет.

— Тебя она тоже упоминала. Сказала, что некоторые рождаются сами по себе… Как ты. Просила передать тебе привет и сказала… что нужно… носить в душе хаос… чтобы родить танцующую звезду… Что бы это значило…

Коробка из-под зимних ботинок

Выйдя из «Борга», я сразу вижу поэта, который ждет меня у памятника национальному герою, и понимаю: что-то случилось. Он торопится ко мне с серьезным видом.

— Гекла, — только и произносит он, обнимая меня.

Но сразу выпускает из своих объятий и отводит взгляд.

— Один.

Говорит медленно, тщательно взвешивая каждое слово.

— Что с ним?

— Его сбила машина.

— Он мертв?

— Да. Женщина, которая живет рядом, рассказала, что выходила из молочного магазина и наткнулась на раненого кота, лежавшего на краю дороги. Вроде как видела красный грузовик, уезжавший с места происшествия. Кто-то позвонил в полицию, они приехали и усыпили его. Ей показалось, что это может быть Один, она пришла ко мне в «Мокко» и все рассказала. Объяснила, что узнала его по белому пятну у глаза.

— Он умер не сразу?

— Не совсем сразу.

Поэт снова меня обнимает.

— И что они с ним сделали?

— Рикэй разрешила похоронить его в клумбе с фиалками. После недавних заморозков это было нелегко, но в конце концов у нас получилось. Мы положили его в коробку из-под зимних ботинок ее мужа. Обычная не подошла, — добавляет он тихо.

Ночью мне снится, что машина сбивает кота, я слышу, как хрустят кости и ломаются позвонки, вижу, как дрожащее животное выползает из-под машины с внутренностями наружу и окровавленным хвостом, ищет убежища в мерзлой земле клумбы, чтобы там умереть.

В ужасе просыпаюсь и сажусь в кровати. Поэт нащупывает в темноте, кладет на меня руку.

К утру выпал снег, и клумба, в которой похоронен Один, покрылась белым ковром.

Мир белый и чистый. Как сон. Как давно ушедшее воспоминание.

— Весенний снег, — говорит поэт.

Некоторые ночные сторожа ничего не сторожат, кроме ночи

Поэт собирается уйти с работы ночным сторожем и устроиться корректором в газету, как Эгир Скальдайокуль.

Он лежит в кровати с подушкой на голове. Я приподнимаю подушку, и он жалуется на головную боль.

— Я устал писать по ночам, Гекла.

Он садится и смотрит на меня.

— Правда в том, что мне не приходит в голову, о чем писать. Никаких идей. Меня ничего не волнует. Ты знаешь, что значит быть обычным? Нет, ты не знаешь. На твоих страницах течет бурная река жизни и смерти, я же лепечущий ручей. Мне невыносима сама мысль о том, что я средний поэт.

— Ты пьян?

— Будь так добра, поделись со мной словами из твоего рога изобилия. Твоими отточенными словами, они как камнепад, который обрушивается на спящие дома.

Он снимает брюки.

— Слова избегают меня, бегут от меня прочь, с попутным ветром, как гребень черных туч. Мне всего-то нужно пятнадцать слов для стихотворения, но я не могу их найти. Я под водой, надо мной соленый, тяжелый и холодный океан, и слова не достигают берега.

— А ты не хочешь поспать, Старкад?

— Что я могу написать? Солнце встает, солнце садится? Мне нечего сказать, Гекла.

Он вытирает глаза уголком наволочки.

— Я знаю о весне под снегом, о зеленой траве, о жизни, я знаю о смерти. Но мне не дано добавить миру красоты. Я не способен к созиданию.

Он трясет головой.

— Меня никогда не издадут в кожаном переплете.

После краткой паузы он вдруг говорит:

— Теперь, когда Одина нет, мы могли бы, наверное, есть не только пикшу. Ты умеешь делать мясо в карри? Мама иногда готовит.

Когда поэт засыпает, я сажусь и пишу: слова не достигают берега.

Спасибо, что прислали мне роман на рассмотрение

— Так вы с запада?

— Да.

— Из тех же мест, что и Стейн? Из тех мест, где происходили события «Саги о людях из Лососьей Долины»?

— Можно и так сказать.

Издатель сидит за большим столом в облаке сигарного дыма и предлагает мне место напротив. На столе лежит моя рукопись.

Встречи с ним пришлось ждать три месяца. К тому же я была вынуждена отпроситься с работы.

— И вы оставили рукопись в коробке из-под обуви?

— Да…

— Ужасно много страниц.

Он стряхивает пепел с сигары в пепельницу и упирается в рукопись указательным пальцем.

— Хотите стать писательницей?

Он не ждет ответа.

— Трудно определить жанр. Ни деревенский роман, ни городской.

Он листает стопку бумаги.

— В смелости и решимости вам не откажешь. Я бы, честно говоря, подумал, что его написал мужчина…

Он задумался.

— Структура тоже необычная, собственно, напоминает паутину… Можно даже говорить о сетке вместо сюжетной линии…

— Сознание — это сеть…

Издатель рассеянно улыбается и вынимает изо рта сигару.

— А этот юноша в романе, он ведь гомосексуал?

— Да.

Некоторое время он молчит.

— Такое трудно публиковать. Они пристают к детям.

— Он этим не занимается…

Издатель бросает на меня быстрый взгляд, затем откидывается на спинку кресла и выдыхает сигарный дым.

— Суть в том, что ваш роман слишком отличается от того, что мы издаем, чтобы мы могли его издать… Кроме того, у нас в плане на осень стоят мемуары преподобного Стефана Паульссона.

Он улыбается.

— Время сознания еще не пришло.

Он встает и ходит по кабинету.

— С другой стороны, вы дарование, природное дарование в своем роде. Величественная Гекла…

— Я это уже слышала.

— Птичка нашептала мне, что вас уговаривали выйти на сцену в «Мисс Исландия»,