Из той петербургской вечеринки помню полное безразличие длинного ко мне и мое глухое раздражение к длинному. Мне мешал его огромный рост, то, как он заполнил собой маленькую квартиру Эстер, где для других не было места. И главное, я ревновал его к прекрасной гримерше “Ленфильма”…

* * *

Проскакивая много букв алфавита, остановлюсь всё же на букве “М”.

Шестидесятые годы, я студент ВГИКа. На стене у моего письменного стола рядом с фотографиями Одри Хепберн, Анук Эме, Брижит Бардо висели скрепленные кнопками фотографии Джеймса Джойса, Владимира Маяковского, Михаила Булгакова, Уильяма Фолкнера и загадочного Франца Кафки. Над кроватью висел сомнительный толстяк, который, как меня уверяли, был Трумен Капоте. Оказалось, толстяк – Аль Капоне…

Все гении вели записные книжки, дневники (не уверен про Аль Капоне). Гении писали о женщинах, которые разбивали им сердца, о друзьях, с которыми кутили, ссорились, мирились и готовились завоевать мир… Что-то подобное писал и я.

* * *

Мой сын Чанчур сегодня, помимо того что разбил калейдоскоп (всюду разбросаны цветные камушки), произнес и первую понятную человеческому уху фразу (до этого он говорил на языке лягушек с острова Фиджи). Сын сказал: “Привет, дорогуша!” Разбитая трубка калейдоскопа, первая фраза, выцветшие страницы моих записных книжек, дневника, где часто упоминается имя Никиты Михалкова, – всё это вместе настроило меня на не совсем обычное повествование…

На днях я встретил Михалкова на юбилее Высших курсов режиссеров и сценаристов. Сказал ему:

– Пишу о тебе, юном…

Никита сощурил правый глаз:

– Две трети врешь?!

Я ответил:

– Три третьих.

Нет, не вру. Вспоминаю. Как-то Иосиф Чхаидзе, Никита Михалков и я часа два пролежали под кроватями общежития ВГИКа, в комнате 518, где живут дочь комендантши общежития Лиза (в нее влюблен Иосиф), полька Ванда (увлечение Никиты) и моя узбечка Лариса. Дело в том, что комендантша неожиданно нагрянула в пятьсот восемнадцатую комнату, затеяла приготовление какого-то татарского блюда (для дочери и ее товарок) и не спешила уходить, вливая в себя водку, оставленную вчера дядей Динары Асановой. Мы лежим под кроватями, боимся поменять позу, у этой сволочи слух как у волчицы. Лежим час. Наконец Берта Антоновна собралась было уйти, но, встав из-за стола, споткнулась и растянулась своими двумястами килограммами, оказавшись нос к носу с Никитой. Вой! Крик! Мы вскакиваем, выбегаем из комнаты, несемся по коридору, вниз по лестнице и вылетаем в окно первого этажа. Ночью вход в общежитие на замке…

Таких записей много… Выискиваю необычное. Не это. Не это… Вот необычное: познакомил Никиту Михалкова с другим Никитой Михалковым, завсегдатаем курительной комнаты библиотеки имени Ленина. Другой Никита Михалков мускулист, читает английские журналы о бодибилдинге. Тогда еще мало кто знал в СССР о культуризме. Другой Никита Михалков рассказал невероятную историю своей любви. Несколько лет назад, во время Всемирного фестиваля молодежи и студентов Москва впервые увидела черных людей. До этого в фильме “Цирк” или по какому-то другому случаю в жизни кто-то видел одного-двух африканцев, а тут сотни и тысячи стройных, танцующих самбу черных красавцев заполонили столичные улицы, парки, гостиницы. Московские девушки бросались им в объятия. Бледнолицые не ценились в те две фестивальные недели. А другой Никита влюбился в девушку Нюру Голодную. Помню ее фамилию. Нюра чуть запоздала, все подруги разобрали африканцев. Нюра рыскала по ночному парку Горького, где гремели фестивальные оркестры, стояла у гостиниц ВДНХ, где жили фестивальные гости, и всё неудачно. Другой Никита Михалков увидел ее на танцверанде, стройную, пышногрудую, голодную. Но Нюра не проявила к нему никакого интереса. Другой Никита Михалков шагал за Нюрой по Москве, узнал, где она живет. На другой день Нюра встретила своего африканца. У них было полторы недели Великой Любви! Африканцем, конечно же, был другой Никита Михалков, мама которого работала на Московской текстильной фабрике № 6. Он выпросил у мамы черную краску для тканей, та, будучи бригадиром, увела со склада десятикилограммовый мешок краски. Другой Никита разводил ее в ванной и каждый вечер ложился в нее, уходил на дно, час отмокал. Кожа и волосы впитывали черную краску… Он лежал с закрытыми глазами, дыша через воронку, зажатую в зубах… Час спустя из ванной вылезал черный молодой человек, от вида которого шарахалась родная мама. Черный человек высушивал себя, тщательно осматривал в зеркале, чтоб, не дай бог, где-нибудь не осталась незамеченной белая метка… Звал младшего брата Евгения, тот окончательно досматривал его и выпускал в свет, на свидание с Нюрой Голодной. Никита Михалков выдавал себя за сенегальца, они гуляли по Москве, сенегалец говорил, что ему нравится Россия, что он готов выучить русский лишь “только за то, что им разговаривал Ленин”. Нюра смеялась над диким сенегальским акцентом Никиты…

В монологе другого Никиты было много смешного, но сама история была очень грустной. Кончился фестиваль, другой Никита пришел к своей Дульцинее без черной текстильной краски. Она его не признала. Она любила своего сенегальца, ждала от него ребенка… И родился черный мальчик.

– Как? – недоумевали мы. – Значит, у нее был ты и сенегалец, натуральный, без текстильных красок?!

– Нет! Нет! Нет! – кричал другой Никита.

Первый наш сценарий во ВГИКе мы написали про историю любви Никиты Михалкова к Нюре Голодной. Никита предполагал снимать фильм, но не случилось.

Если честно, мне не хочется касаться сценариев, фильмов, призов Каннского, Венецианского фестивалей и множества других призов, полученных Михалковым, среди которых и “Оскар” за “Утомленных солнцем”. Об этом всем известно, буду и дальше рассказывать о малоизвестном или совсем неизвестном.

Помню, был удивлен, когда много лет назад студент ВГИКа Никита Михалков приехал в Тбилиси. Так же, как и псевдоафриканец, Никита Михалков был в тот год безнадежно влюблен. Глаза его сверкали, он был бледен, пил чачу, вино без разбору, его знобило, он держал в нагрудном кармане фотографию девушки, похожей на Клаудию Кардинале из фильма “Восемь с половиной” Феллини.

– Ученица Рихтера! – сказал Никита.

Эту фотографию он показал Сергею Параджанову. Сергей, будучи вечным иронистом, в этот раз не нашел повода сыронизировать – уж очень впечатляла необычная красота ученицы Рихтера. Параджанов привел знаменитого гадальщика-тибетца. Тот после долгого гудения в длинную бамбуковую трубу сказал: “Размножь фотографию. Взойди с ней на пять снежных вершин. На каждой оставь по фотографии. Сделав это, придешь ко мне… продолжим…”

Все были серьезны. Никто не задал вопросов, на какие вершины – Джомолунгму? Аннапурну? Пик Коммунизма? Пик Ленина? Эльбрус? Казбек? Но тибетец сам пояснил:

– Любые вершины, где есть снег! Надо завернуть фотографию в целлофан и оставить на самой вершине! Так пять раз!!!