– Поешь, когда договорим, – отрезает Луиза Флорес. Руки у нее старческие – морщинистые, все в выпирающих венах. В палец врезается золотое обручальное кольцо. Кожа на руках и подбородке отвисла.

Поднимаю голову и, глядя в эти серые глаза за прямоугольными очками, повторяю:

– Я есть хочу.

Потом снова роняю голову на стол и закрываю глаза. Повисает пауза. Затем Луиза Флорес велит мужчине в углу купить мне что-нибудь поесть. Со звоном кидает монеты на металлический стол. Дожидаюсь, когда мужчина уйдет, и прибавляю:

– И пить тоже.

Решаю не поднимать головы, пока не принесут еду. Но Луиза Флорес опять начинает задавать вопросы, которые старательно игнорирую.

– Как ты попала к Джозефу и Мириам?

И:

– Расскажи про Джозефа. Он ведь преподаватель?

Да. Преподавал. Вот почему, когда они с Мириам пришли и объявили себя дальними родственниками папы, социальная работница была в полном восторге. Джозеф и Мириам с двумя сыновьями, Мэттью и Айзеком, жили в Элкхорне, штат Небраска. Совсем рядом с Омахой, самым большим городом в Небраске. Дом у них был хороший, намного лучше сборного, где мы жили в Огаллале. Старинный, в два этажа, с тремя спальнями и большими окнами, выходившими на окружавшие дом холмы. Рядом находились парк и бейсбольное поле, но я там ни разу не была. Только слышала, как о них говорили соседские дети, катавшиеся по улице на велосипедах или кричавшие приятелям, чтобы захватили биту для игры. Но Джозеф запрещал играть с этими детьми. Мне вообще играть не разрешалось. Целыми днями я занималась хозяйством, заботилась о Мириам и скучала по маме с папой. В остальное время глядела в окно, на детей и старалась придумать как можно больше фраз, начинавшихся с «люблю тебя, как». «Люблю тебя, как корица сахар», «Люблю тебя, как дети игрушки».

К тому времени как объявились Джозеф и Мириам, Лили уже забрали. В приюте она провела всего три недели. Когда мама с папой погибли, нас отправили в специальный интернат для сирот. Я тогда и слова такого не знала – «интернат». Учреждение было маленькое: всего там жили восемь детей и множество постоянно сменявших друг друга взрослых. Интернат был семейного типа, поэтому одна пара, Том и Энн, проживала там постоянно. Остальные надолго не задерживались. К каждому ребенку был прикреплен социальный работник. Еще были учителя и какой-то мужчина, который постоянно привязывался ко мне с вопросами: «Расскажи, почему ты грустишь, Клэр. Расскажи, что ты чувствовала, когда погибли твои родители».

Оглядываясь назад, понимаю, что в приюте было не так уж и плохо. Когда пожила с Джозефом и Мириам, он стал казаться почти дворцом. Но для восьмилетней девочки, которая только что осиротела, хуже места нельзя было и вообразить. В приюте не нравилось никому, и особенно мне. Некоторые дети обижали других. Остальные все время плакали. Этих ребят забрали у родителей, или те сами их отдали, а иногда и попросту бросили на произвол судьбы. В приюте нам с Лили почти завидовали потому, что наши родители умерли – по крайней мере, мы были желанными детьми, и нас любили.

Лили удочерили, что для сироты считается величайшим счастьем. Сирота. Вчера я была просто маленькой девочкой из Огаллалы, а сегодня превратилась в сироту. Это короткое слово означало очень многое. Из-за него люди глядели на меня с жалостью. Обращали внимание на дешевую, поношенную одежду, которая была мне мала. Вещи нам присылала благотворительная организация. Родители жертвовали одежду, из которой их дети выросли. Узнав, что ты сирота, люди кивали с таким видом, будто хотели сказать: «Ну, тогда все понятно».

Сиротство объясняло все – мой печальный взгляд, вспыльчивость, привычку подолгу сидеть в углу и плакать.

Лили удочерили Пол и – представьте себе! – Лили Зигер. Забрали мою малышку Лили. Она была хорошенькая, милая девочка с кудряшками – черными, совсем как у мамы. Пухленькие кулачки, столько раз сжимавшие мой палец, круглые щечки и невинная улыбка. Мама велела за ней присмотреть. Я подслушивала разговоры Пола и Лили с социальной работницей. Говорили про совпадение с именами – мол, это судьба.

– Конечно, мы ее будем звать как-нибудь по-другому, – заявила Лили-старшая, красивая блондинка, вся в украшениях из бирюзы. Тон она использовала такой, будто речь шла о кличке собаки. – А то запутаться можно.

Социальная работница охотно соглашалась:

– Да, конечно.

Я закатила истерику. Подняла крик. Имя для Лили выбирала мама, и эти люди не имеют права его менять. Я схватила Лили и побежала через весь дом к черному ходу, отчаянно ища укрытие, где можно спрятаться. Кинулась к лесу, но с ребенком на руках бежать тяжело, и меня быстро догнали и вернули. Энн отняла у меня Лили и сказала:

– Тут уж ничего не поделаешь.

А ее муж Том принялся меня ругать:

– Зачем напугала малышку?

Лили плакала и тянула ко мне пухлые ручки, но Энн унесла ее. Том держал меня изо всех сил, а я вырывалась, лягалась и, кажется, даже укусила его. Помню, что Том вскрикнул, а потом сразу выпустил меня. Я ворвалась в дом и принялась везде искать маленькую сестренку.

– Лили! Лили! – кричала я, заливаясь слезами. Повторяла до изнеможения. Врывалась в спальни других детей, в занятые туалеты. А потом увидела в окно отъезжающий серебристый фургон.

Это был первый из последних трех раз, когда я видела сестру. Ей дали другое имя – Роз. Потом я поняла, что Зигеры вообще-то люди неплохие. Но когда ты восьмилетний ребенок, у которого недавно погибли родители, а потом вдобавок забрали сестру, начинаешь ненавидеть всех вокруг. Именно так со мной и было. Я возненавидела всех и каждого.

– Расскажи про Джозефа, – настаивает Луиза Флорес.

– Не хочу про него говорить, – отбиваюсь я. Поворачиваю голову так, чтобы щека лежала на столе. Так не видно лица Луизы Флорес. Спрашиваю: – Как вы нас нашли?

Принимаюсь ковырять коросту на руке. Показывается кровь.

– Как нашли? – повторяет за мной старуха.

Краем глаза замечаю, как она усмехается. Сразу ясно, что я ей не нравлюсь. Очень сильно не нравлюсь.

– Тупо повезло, – отвечает Луиза Флорес. Судя по интонации, она имеет в виду, что речь идет о моей тупости. – А насчет ребенка нам подсказали.

– Подсказали? – переспрашиваю я, сразу вскидывая голову. Во взгляде Луизы Флорес читается удовлетворение. Понятно, о чем она сейчас думает: «А ты ведь и правда тупа, как пробка».

– Да, Клэр. Нам позвонил один человек…

Перебиваю:

– Кто?

– …человек, пожелавший остаться анонимным, – договаривает Луиза Флорес.

– Но зачем? Почему?.. – вслух произношу я. Впрочем, долго гадать не приходится. Ответ нахожу сразу. Это мог быть только один человек. Он меня с самого начала невзлюбил, это уж точно. Я подслушала, как за стеной они говорили обо мне. Ругались, ссорились. Думали, я не слышу.