– Сам понимаешь, не получится, – говорю я.

Грэм делает такое лицо, будто я ранила его в самое сердце, прощается и направляется к лестнице в одиночестве.

Остановившись перед дверью, позволяю себе немного помечтать. Вот я в роскошном наряде, купленном в Трайбеке, ужинаю с Грэмом в кафе «Спьяга». Вот иду, опираясь на руку своего эффектного кавалера. Но, увы, все это лишь фантазии.

Захожу в кабинет. Уиллоу сидит на краю разложенного дивана и держит на руках ребенка. Она уже переоделась в вещи Зои, а полотенце, должно быть, отнесла обратно в ванную.

– Где моя одежда? – испуганным, дрожащим голосом спрашивает Уиллоу. – Куда вы ее отнесли? Я не…

Во взгляде тоже страх, и ребенка она укачивает резкими, нервными движениями.

– Твоя одежда в прачечной, скоро постирается, – перебиваю я, глядя в испуганные голубые глаза с опухшими веками. – Там были пятна, – прибавляю я тихо и торопливо, чтобы Крис не услышал из кухни. Внимательно смотрю на Уиллоу, надеясь, что сейчас она сама объяснит, откуда взялась кровь. Только бы не пришлось спрашивать ее об этом напрямую. Меньше всего хочу выгонять Уиллоу с ребенком на улицу, но, если ее пребывание в нашем доме может представлять опасность для моей семьи, для моей дочери, ей придется уйти. Знай про брызги крови Крис, давно бы уже выставил Уиллоу за порог.

Стою, устремив на нее умоляющий взгляд. Ну же, давай, расскажи какую-нибудь безобидную историю…

– Кровь из носа шла, – наконец произносит Уиллоу, прерывая мои размышления. – Со мной бывает.

Девушка смотрит в пол. Так часто делают люди, которые нервничают. Или врут.

– Платка с собой не было, вытереть было нечем, – продолжает Уиллоу. – Только майкой.

Что ж, вполне возможно – холодный весенний воздух воздействует на слизистые оболочки, и начинается кровотечение.

– Значит, кровь из носа шла? – переспрашиваю я.

Уиллоу робко кивает.

– Хорошо, – киваю я. – Тогда понятно.

И выхожу из комнаты.

Мэттью как-то сказал, что Джозеф раньше собирался поступить в семинарию и стать католическим священником. Было это давно, еще до того, как он женился на Мириам. Но потом Мириам залетела, и с мечтой о сане пришлось распрощаться.

– Залетела? – растерянно переспрашиваю я. Мне тогда было лет десять – одиннадцать. Что такое секс, знала. Спасибо Джозефу – научил. Впрочем, сам он никогда не говорил вслух о том, что делал со мной, заходя ночью в мою комнату, прижав меня к кровати и зажав рот мокрой от пота ладонью, чтобы не кричала. Но я не думала, что от этого могут появиться дети.

– Ага, – пожал плечами Мэттью. Он был на целых шесть лет старше и знал много такого, чего не знала я. – В смысле – забеременела.

– А-а, – протянула я, хотя не понимала, какое отношение беременность Мириам имела к тому, что Джозеф так и не стал католическим священником.

Мэттью только глаза закатил.

Но этот разговор произошел гораздо, гораздо позже.

Сначала и Мэттью, и его брат Айзек со мной не общались. Джозеф запретил. Не велел им со мной разговаривать и даже смотреть в мою сторону. Как и мне, Мэттью и Айзеку запрещено было больше, чем позволено. Братьям нельзя было смотреть телевизор, играть в мяч, кататься на велосипедах с соседскими детьми, читать книги – точнее, все, кроме Библии. А когда Мэттью и Айзеку задавали что-нибудь прочесть по школьной программе, Джозеф неодобрительно брал книгу в руки и говорил, что она богохульная.

Мама с папой религиозностью не отличались. О Боге говорили только – как я потом узнала – всуе. В церковь мы не ходили. Впрочем, висела в доме одна картина с Иисусом. Мама говорила, что она принадлежала ее родителям. Висела картина на кухне, и главное ее предназначение состояло в том, чтобы прикрывать испорченный участок стены, куда я случайно попала мячом, – играли с папой в доме. Кто такой этот мужчина на картине, долго не знала – если бы спросили, могла бы заявить, что это президент Соединенных Штатов. Или дедушка. Про картину мы никогда не говорили. Она просто висела на стене, и все.

– Говоришь, опекун тебя насиловал? – спрашивает Луиза Флорес, хотя по глазам вижу – ни слову не верит. – Ты рассказывала об этом социальной работнице?

– Нет, мэм.

– Почему? Она ведь время от времени проверяла, как ты там, приносила письма от Пола и Лили Зигер…

Пожимаю плечами:

– Да, мэм.

– Тогда почему ты ей не пожаловалась?

Смотрю на зарешеченное окно, но оно находится слишком высоко, чтобы увидеть улицу. Только клочок голубого неба и белых пушистых облаков. Ни парковки, ни машин, ни деревьев отсюда не видно.

Социальная работница была нормальная женщина. К ней я ненависти не испытывала. Ездила мисс Эмбер Адлер на старой раздолбанной машине и возила с собой кучу папок в потрепанной сумке «Найк». Сколько ей было лет, точно не знаю – может, тридцать, а может, сорок. Из-за тяжелой сумки спина у нее все время была сгорбленная, будто у старушки с остеопорозом. Мисс Эмбер Адлер часто работала из машины, все бумаги возила на заднем сиденье. Моталась из интернатов в дома опекунов и обратно, встречалась со своими многочисленными подопечными. Кабинет у нее, кажется, где-то был, но мисс Эмбер Адлер туда заглядывала редко. Женщина была достаточно приятная, но вечно замороченная – все время повторяла, что у нее «дел по горло». Обращалась ко мне то «Кларисса», то «Клэрис». Говорила моя социальная работница быстро, движения у нее были резкие. Главная ее задача состояла в том, чтобы поскорее разобраться с делами.

Мой переезд к Джозефу и Мириам для мисс Эмбер Адлер означал всего лишь еще одну галочку в списке ее дел.

– Видишь ли, Клэр, я изучила твое личное дело. Там написано, что дом регулярно посещала социальная работница, но о том, что Джозеф тебя якобы насиловал, ты ни разу не упомянула. Зато… – Луиза Флорес нагибается и достает из стоящего у ног портфеля толстую зеленую папку. Начинает перелистывать страницы, открывая личное дело в тех местах, где наклеила желтые стикеры. – Зато тут более чем достаточно записей о твоем трудном характере, вспыльчивости, непослушании, уклонении от домашних обязанностей, нарушении правил, отсутствии уважения к старшим и плохой успеваемости. – Луиза Флорес сидит неподвижно, точно в засаде, и пристально смотрит на меня через стол. Потом прибавляет: – А также о склонности приврать.

Через месяц после того, как меня привезли в дом под Омахой, Джозеф в первый раз наведался в мою спальню. Сначала просто хотел посмотреть на то, на что, по моему мнению, глядеть не имел никакого права. Потом стал трогать, хотя мне это совсем не нравилось. Когда я сказала, что не хочу раздеваться, торопливо раздевавшийся Джозеф, стараясь говорить ласковым тоном, ответил:

– Не будь дурочкой, Клэр. Я теперь твой папа, а папе на тебя смотреть можно.