С законом Кристина имела отношения достаточно разнообразные и видела наперед: этой Гвендолин верить нельзя. Может, у нее и есть опыт работы в суде, но вот про полицию, например, она явно ничего не знает – про их помощь или, наоборот, урон, который можно понести от полицейских задолго до того, как увидишь адвоката. Полицейские, которые уводили ее прочь от изувеченного «кадиллака», были вроде шерифа Бадди Силка – мягкие, уважительные, словно ее выходка была не только понятной, но извинительной. С ней обращались как с женщиной, напавшей не на автомобиль, а скорее на истязателя малолетних. Наручники застегнули спереди, а не сзади и толком не затянули. Не успела она сесть в патрульную машину, как сержант уже поднес ей зажженную сигарету и вынул из волос осколок разбитой фары. Ни один из полицейских не щипал ее за соски, и ей не намекали, что лучший способ добиться от них непредвзятого в расовом смысле подхода – это отсосать. Единственный раз, когда она запросто могла убить (хорошо молоток в руки попал, а не нож с выкидным лезвием), они обращались с ней как с белой женщиной. Во время четырех предыдущих арестов – за подстрекательство к мятежу, драку в общественном месте, создание помех транспорту и сопротивление задержанию – у нее никакого оружия в руках не было, а обращались с ней как с отребьем.

Ведь это же подумать только: каждая серьезная любовь в ее жизни приводила прямиком в тюрьму. Первым был Эрни Холдер, она за него вышла в семнадцать – из-за него их обоих арестовали в подпольном игорном притоне. Потом Фрут – она его брошюрки распространяла; с ним она прожила дольше, чем со всеми остальными, но он стоил ей тридцати дней без всякой отсрочки: драка в общественном месте. Потом романы пошли косяком, но всякий раз кончались спектаклями, для которых в законе предусматривались стандартные названия: ругань означала оскорбление должностного лица; дергаешь руками, мешая надеть наручники, – сопротивление задержанию; бросишь сигарету чересчур близко к полицейскому автомобилю – попытка поджога; перебегаешь улицу, чтобы скрыться от моторизованного патруля, – создание помех движению транспорта. И наконец, доктор Рио. «Кадиллак». Молоток. И тут задерживают мягко, почти что нехотя. Прождала час – никаких обвинений не предъявляют, ни тебе протоколов, ни допросов, вернули полиэтиленовый мешок, и иди куда хочешь – вот те на!

И куда же ты хочешь? – пыталась сообразить она, тем временем унося ноги. Из собственной (его собственной) квартиры ее силком поволокли не сразу, сперва она вытребовала двухминутную передышку, чтобы пусть под их присмотром, но собрать все ж таки сумку. Нет-нет, сказали ей, одежда остается на месте… Что? – ладно, нижнее белье можешь забрать, косметичку тоже. (А там у нее ложка и двенадцать колец с бриллиантами – нанятые адвокатом громилы о них просто не знали.) Кроме колец, которые она и под страхом смерти не стала бы ни продавать, ни закладывать, у нее была опустевшая карточка «Мастеркард» и семь долларов с мелочью. И ощущение одиночества, какое бывает лет в двенадцать, когда волны у тебя на глазах смывают твой песчаный замок. Из ее близких друзей никто не рискнул прогневить доктора Рио; приятели не столь близкие над ее падением лишь посмеивались. Что делать, пошла к Маниле, попросилась. Ну хоть на несколько дней. Платить, правда, пока нечем. Просьба дикая, можно даже сказать бесстыжая, – все-таки у Манилы не бордель, как иные ханжи порой ее приют называют. Она просто сдает комнаты нуждающимся женщинам. Отчаявшимся, брошенным или у кого временные трудности. А то, что эти женщины регулярно принимают посетителей или их временные трудности длятся годами, в это Манила не вдается.

В тысяча девятьсот сорок седьмом году Кристина подпадала под все три эти категории. Шофер автобуса, который направил ее на Секонд-стрит, 187 – «прямо против стекольной фабрики, там еще дверь такая розоватая», – либо не так ее понял, либо понял как раз слишком правильно. Она спросила, не знает ли он, где можно снять комнату, и он дал ей адрес Манилы. Несмотря на контраст между ее костюмом – белые перчатки, кокетливая маленькая шляпка, неброский жемчуг – и одежонками обитавших у Манилы девушек, степень ее безумия была им под стать. Из такси она вышла в девять тридцать утра. Дом как дом, вроде придраться не к чему. Тихо. Чистенько. При виде четырех чемоданов Манила улыбнулась и говорит: «Заходи». Рассказала, сколько платить, какие в доме правила, а также порядок приема посетителей. Только к обеду до Кристины дошло, что посетители – это значит клиенты.

Она удивилась, как мало это ее шокировало. Ее намерением было устроиться работать секретаршей или, еще лучше, куда-нибудь на фабрику, где после войны платили очень даже прилично. Еще не отойдя от несколько чрезмерного празднования ее шестнадцатилетия и окончания школы в Мэйпл-Вэлли, она очутилась в таком месте, которое ее мать назвала бы «вонючим борделем» (как во фразе «он что, собирается превратить весь дом в…»). Тогда она лишь усмехнулась. Нервически. Территория Каллистии, подумала она, вспоминая виденную на пляже женщину со шрамом. В гостиную, где сидела Кристина, из столовой залы одна за другой невзначай просачивались девицы и, окидывая деланно равнодушными взглядами ее костюм, обменивались репликами; к ней не обращались. Это напомнило ей первый день в Мэйпл-Вэлли: подчеркнуто равнодушное, но въедливое обследование; прощупывание скрыто-враждебными вопросами. Когда же и здешние девицы занялись ею вплотную: «Ты откуда родом? А шляпка – ничего. И туфли тоже классные, где покупала? А причесончик-то!…» – сходство еще усилилось. Самые молоденькие принялись болтать о собственной внешности и о бойфрендах; те, что постарше, роняли о том и другом умудренные, горькие реплики. Как и в Мэйпл-Вэлли, у каждой своя роль; хозяйка за режиссера. Сбежала, называется! Что Мэйпл-Вэлли, что отель Коузи, что бордель Манилы – и там и там гнетущая напряженность на почве секса, и там и там обиды, с ним же связанные; везде ограничение свободы, везде положение определяют деньги. И одно и то же в центре всех трех сообществ – мужчины и их насущные нужды. Этим вторым побегом, предпринятым из-за того, что оставаться дома становилось просто опасно, Кристина хотела добиться воплощения мечты о независимости и чтобы никто не лез в ее жизнь. Хотелось самой устанавливать правила, самой выбирать друзей, самой зарабатывать и распоряжаться деньгами. Уже хотя бы поэтому застревать у Манилы ей было никак нельзя, да только ведь легко сказать, а на дворе сороковые годы, да цветная, да образование ни для чего, кроме замужества, не годится, так что, когда Эрни Холдер в тот же вечер заприметил ее, ему достаточно было поманить пальцем. И прощай независимость, прощай жизнь, в которую никому не позволено лезть. Из приюта Манилы он перетащил ее в организацию, где лезть в твою жизнь не только позволено, но и положено по уставу, где больше всего правил и меньше всего свободы выбора – в самое громоздкое и самое мужское сообщество в мире.

Рядовой первого класса Эрнест Холдер зашел к Маниле, чтобы купить немножко удовольствия, а нашел юную красавицу в матросском костюмчике и жемчугах, лежащую на диване с журналом «Лайф» в руках. Предложил вместе поужинать; Кристина согласилась. За десертом уже строили планы. Вожделение так непреложно, что кажется судьбой. И когда речь идет о постели – с него какой-то прок, конечно, есть. Но когда о жизни в браке – это же курам на смех!