— Я звонил в клинику шесть раз. Надеялся поговорить с доктором Лиу. Номер не обслуживается — так мне сказали. Отправил два письма по электронной почте — и оба пришли обратно с пометкой «Невозможно доставить».

— Нам необходимо проконсультироваться с другим врачом.

— Я говорил с Розенгартеном.

— Что он сказал?

— Он абсолютно уверен в своем заключении.

— Если он в самом деле ошибся, ни за что это не признает.

— Да, но… — Он поколебался. Наоми выглядела ужасно. Она была бледна, как простыня. Как рассказать ей о разговоре с доктором Аннанд? О том, что Детторе действительно ошибся, но не с выбором пола, а с эмбрионом вообще?

Как сказать ей, что она, скорее всего, вынашивает чужого ребенка?

— Почему может взорваться вертолет, Джон?

— Не знаю. Что-нибудь с двигателем, возможно. Реактивные двигатели иногда взрываются.

— Тот человек, очевидец, сказал, что это было похоже на бомбу.

Джон резко встал и подошел к камину. На полке стояла фотография Галлея. Он сидел в игрушечном полицейском джипе и улыбался во весь рот. Один из немногих счастливых моментов в его короткой жизни. Джон вдруг очень разозлился. На Детторе — за то, что тот погиб. Бессмысленное и глупое чувство, Джон это понимал, но ничего не мог с собой поделать. За то, что лишился обещанной Детторе субсидии. На доктора Розенгартена. На Господа Бога — за то, что произошло с Галлеем. На все те напасти, что сыпались на него в этой жизни.

Он прекрасно понял, что хотела сказать Наоми.

Бомба.

На свете множество безумцев. Фанатики, которые отрицают прогресс и свято верят в то, что для его остановки хороши любые способы. Безответственные ученые, которые считают, что весь мир — это большая лаборатория и они могут делать все, что захотят, проводить какие угодно эксперименты — взрывать атоллы в Тихом океане, создавать биологическое оружие, вмешиваться в генетический код человека — и все во имя того же прогресса.

А между ними находятся обычные люди, которые просто хотят жить своей собственной жизнью. Порой без вины виноватые, как Галлей, чья маленькая жизнь превратилась в ад.

Наука могла бы помочь предотвратить такие трагедии. Избавить от смертельных болезней вроде болезни Галлея. Детторе совершенно прав. Запрещать ученым исследовать эмбрионы — это преступление против человечества.

— Не забывай, почему мы это сделали, Наоми. Никогда не забывай. — Он невольно повысил голос — боль и гнев рвались наружу.

Она тоже встала, подошла к нему и обвила его руками.

— Ты ведь будешь любить нашу девочку, Джон? Что бы ни случилось, ты ведь будешь ее любить, правда?

Джон обернулся, обнял ее и легонько поцеловал в губы.

— Конечно, буду.

— Я люблю тебя. Я очень тебя люблю, и ты мне очень нужен.

Она была так напугана, так несчастна. Его сердце сжалось.

— Ты мне тоже нужна.

— Давай куда-нибудь сходим сегодня вечером. В какое-нибудь приятное местечко.

— Что ты хочешь? Мексиканскую кухню? Или, может, китайскую? Или поедим суши?

— Не хочу ничего острого. Как насчет того ресторанчика, «На винограднике»?

Джон улыбнулся:

— Это был наш самый первый ужин в Лос-Анджелесе, помнишь?

— Мне там нравится. Может, у них есть свободные столики?

— Я позвоню и узнаю.

— А ты помнишь, что ты сказал мне тогда? Мы сидели на веранде. Ты сказал: любовь — это не просто связь между двоими людьми. Это как построить стену вокруг всего, что тебе дорого, чтобы защититься от бед и напастей, от всего мира, если нужно. Помнишь?

— Да.

— Отныне именно это нам и придется делать.

Ночью Наоми опять стошнило. Вывернуло наизнанку. Джон сидел на корточках рядом с ней и поддерживал ее голову. Когда он был маленьким, мать вот так же сидела рядом, положив ладонь ему на лоб.

Она уже избавилась от всего, что было в желудке, и теперь ее рвало одной желчью. Из глаз лились слезы.

— Все хорошо, все хорошо, — повторял Джон, которого тоже мутило от нестерпимого запаха. — Все хорошо, милая.

Он вытер ее губы влажным полотенцем, промокнул глаза. Потом помог добраться до кровати.

— Тебе лучше? — озабоченно спросил он.

Наоми кивнула, без всякого выражения глядя перед собой. Ее глаза покраснели.

— Сколько еще будет продолжаться этот проклятый токсикоз?

— Может, ты просто съела что-то не то?

— Нет. — Она покачала головой.

Джон погасил свет и прилег рядом. От Наоми исходил влажный жар. Его все еще слегка подташнивало от запаха рвоты.

— Как ты думаешь, что это было на самом деле? — вдруг спросила она.

— Что было?

— Почему разбился вертолет? Думаешь, это была бомба?

Возникла долгая пауза. Джон лежал и вслушивался в дыхание Наоми. Постепенно оно становилось все спокойнее и тише. В тот самый момент, когда ему показалось, что она заснула, Наоми заговорила снова:

— У него были враги.

— У многих ученых есть враги.

— А у тебя есть враги, Джон?

— Я не настолько известен. Если бы был, тогда, я уверен, нашлась бы целая туча фанатиков, ненавидящих меня за мои взгляды. У любого, кто хоть немного выделяется из общей массы, есть враги. Но только это большая разница — испытывать к человеку неприязнь из-за его работы и взорвать его к чертовой матери.

Наоми помолчала.

— А что, по-твоему, будет теперь с его клиникой? С кораблем?

— Не знаю.

— Кто-то же, наверное, занимается администрированием? Надо ведь по меньшей мере отменить встречи с новыми пациентами. Должен же быть кто-то, с кем можно поговорить. Попросить, чтобы они подняли записи и точно узнали, что произошло в нашем случае.

— Я позвоню туда еще раз утром. Постараюсь поговорить с доктором Лиу. Он, по-видимому, был в курсе всех дел.

Джон закрыл глаза, но мозг никак не хотел успокаиваться. Мысли скакали как бешеные. Детторе конечно же записывал ход операции. Всех операций. Все эти сведения должны храниться в клинике. Доктор Лиу поможет. Конечно, поможет.

— Может быть, так хочет Господь, — тихо произнесла Наоми.

— Так хочет Господь? Что ты имеешь в виду?

— Может быть, Он сердится на нас… ну, за то, что мы сделали. За то, что люди пытаются сделать. И так Он уравновешивает вещи.

— Тем, что тебя постоянно тошнит? Или тем, что доктор Детторе погиб?