Эти действия являются выражением кризиса идентичности христиан в ходе процессов ассимиляции христиан и мусульман в Аль-Андалусе. Статистически трудно доказать, какой процент населения уже принял ислам к середине IX века. Однако великолепный двор эмира Кордовы оказал несомненное культурное влияние на христианских подданных, многие из которых смогли примириться с исламским правлением. На этом фоне самоубийственные кощунства кажутся выражением личных проблем и страхов или окончательным решением возникающих проблем идентичности. «Кордовские мученики» стремились в высшем акте покаяния оставить свое физическое существование позади и достичь небесного освобождения кратчайшим путем[264]. Провокационный акт богохульства был направлен не в последнюю очередь против христианских компромиссов в их собственных рядах. Евлогий и Альвар сообщают о серьезной оппозиции мученикам. Их противники видели в них и их сторонниках «смутьянов, которые драматизировали трудности жизни под исламским правлением, мешали осуществлять экономические и социальные возможности христиан в Кордове и вынуждали мусульман к большим гонениям. Радикальные христиане, по их мнению, не реагировали на чрезвычайную ситуацию, а сами провоцировали ее»[265].

Аналогичная критика была сформулирована на христианском синоде, созванном эмиром в 852 году, на котором мученики едва избежали отлучения от церкви. Аргументы их противников, кажется, были весьма популярны: этих несчастных быстро предают смерти и не подвергают терзаниям, в отличие от классических римских мучеников. Деяния этих новых мучеников не сопровождаются чудесами. И если раньше римляне активно искали христиан, то сегодня сами христиане будут привлекать внимание. Более того, мусульмане – не язычники, ибо они поклоняются не идолам, а истинному Богу[266]. Однако в конечном счете фанатикам-радикалам суждено было преуспеть, во всяком случае, в той мере, в какой они стремились к резкому размежеванию между христианами и мусульманами. Потому что в последующий период эмиры усилили репрессии против всей христианской общины: христиан лишали доступа ко двору, вычеркивали из военных пенсионных списков и обязывали платить новые налоги. Кроме того, правители приказывали разрушать церковные здания[267]. Разграничение между христианами и мусульманами посредством богохульства осуществилось.

Таким образом, богохульство, безусловно, было проблемой во взаимоотношениях мусульман и христиан в эпоху премодерна. Насколько можно судить, она стала значимой прежде всего там, где эти конфессии сталкивались: на Востоке, например в современном Ираке, и на Западе – на Пиренейском полуострове. Конечно, образы религиозных врагов культивировались и на расстоянии – не зря в «Аду» Данте (28 песнь) Мухаммед вместе со своим зятем Али занимает видное место среди зачинщиков религиозных распрей. Там демоны их терзают изощренными муками, расчленяя снова и снова. Однако важнейшим политическим вопросом в конфликте между христианами и мусульманами богохульство стало только в недавнем прошлом (см. главу 17)[268].

Впрочем, это также относится к использованию изображений и полному «запрету на изображения» в исламе[269].

Правда, исламское духовенство с самого начала скептически относилось к изображениям – в этом выражался страх перед рецидивом многобожия и поклонения «идолам». Изображения считались нечистыми, и угроза вечного проклятия висела над всеми создателями изображений, поскольку они святотатственно предполагали занять место Бога-Создателя.

Но уже в священных текстах и в богословских дискуссиях проводится различие: в некоторых местах изображения допускались больше, чем в других (например, в мечети), и, в отличие от изображения живых людей или животных, разрешалось изображать мертвые предметы, а также растения. Несмотря на осуждение со стороны духовенства, фигуративное искусство существовало за пределами священной сферы на протяжении всей истории ислама, преимущественно в частных помещениях.

Современность с ее множеством неподвижных и движущихся изображений бросила вызов исламским священнослужителям и заставила их адаптировать свои толкования к новым техническим возможностям. Некоторые реагировали гибкой адаптацией, например сводя фотографию к чисто механическому и потому допустимому процессу: фотография подобна зеркалу и не содержит никакого творческого акта. Фундаменталисты, с другой стороны, придерживались строгих позиций. Но даже в Иране времен аятоллы Хомейни революционная настенная живопись (в визуальной традиции европейских и латиноамериканских левых) была оправдана как «священное искусство» с четкими целями. И киноискусство также оставалось разрешенным, хотя и со строгими моральными правилами[270].

Средние века: эпоха грехов языка

Оскорбление Бога как грех и преступление

На протяжении веков богохульство было только неясной схемой, очертания которой лишь смутно проступали то тут, то там. Около 1200 года, однако, оно очень быстро приобрело более четкие формы. В церковных и светских правовых документах богохульство считалось наказуемым преступлением. Богословские энциклопедии («Суммы») пытались более точно определить, что на самом деле означает богохульство. И во все большем количестве проповедей и пастырских работ, написанных как практические руководства для духовных наставников, обсуждались причины богохульного поведения, а также степень его предосудительности. Вскоре после этого источники из судебной практики также стали более «словоохотливыми»: они позволяют получить представление о том, что данный тип инкриминируемого поведения означал на практике. Началась эпоха, которую можно назвать «классическим веком» богохульства[271].

С начала второго тысячелетия в истории христианства произошли серьезные изменения. На фоне климатического периода потепления наблюдался подъем сельского хозяйства и рост населения. Расцвели новые города, были основаны университеты. В основной части Европы христианская миссия была в целом завершена. Однако теперь за внешней христианизацией должна была последовать настоящая христианизация веры, мышления и чувств. В течение столетий раннего Средневековья разрыв между более или менее образованным духовенством и массой мирян был огромен. Небольшие монашеские общины с их религиозными знатоками контрастировали с большой массой обычных христиан, для которых центральное место занимали магия и ритуал. Для многих христиан «более глубокая интериоризация их религии, возможно, началась только в течение XIII века…»[272]. Теперь церковные усилия стали сосредоточены на духовной жизни и мышлении этих людей. Об этом свидетельствуют, например, решения IV Латеранского собора 1215 года, которые сделали ежегодную исповедь обязательной для всех верующих обоих полов и утвердили безусловную тайну исповеди. С этого момента каждый должен был сам особенно тщательно бороться со своим неправильным поведением. Однако собору также пришлось иметь дело с религиозной гетеродоксией. В течение нескольких десятилетий папской церкви бросали вызов еретические движения: прежде всего катары, которые сильно отличались от ортодоксии своими радикально-дуалистическими идеями, а также вальденсы – движение светских проповедников, ориентированное на строгий идеал бедности. Эти еретические движения также свидетельствуют об укреплении самосознания простых христиан, которые искали новые религиозные ответы. Одной из реакций папской церкви было разрешение новым монашеским орденам францисканцев и доминиканцев проповедовать правильную веру перед большими скоплениями народа в городских центрах. В то же время начиная с середины XIII века эти нищенствующие ордена должны были преследовать еретиков как специальные папские уполномоченные, или инквизиторы, что не противоречило их пастырским задачам. Это была, так сказать, оборотная репрессивная сторона религиозного наставления.