после Этьена де Бурбона великий рассказчик XIII века, сообщает о следующем случае: одной женщине на исповеди посоветовали воздерживаться в будущем от всех лишних и потому богохульных клятв. «Да поможет мне Бог, впредь я не буду клясться», – ответила она исповеднику. «Смотри, ты только что снова поклялась!» – возмутился священник. Женщина ответила: «Клянусь Богом, отныне я буду воздерживаться». «Пусть ваша речь будет да, да, нет, нет, – предпринял новую попытку духовник, ссылаясь на Мф. 5: 37, – все, что сверх этого, есть зло». «Твоя правда, – призналась женщина, – и я говорю тебе перед Пресвятой Девой и всеми святыми, что сделаю то, к чему ты меня призываешь, и что ты никогда больше не услышишь от меня клятв!» «Итак, – немного покорно заключил епископ, – эта проклятая женщина постоянно что-то обещала и в то же время действовала совершенно вопреки этому»[291]. Подобно современному читателю, средневековый слушатель, вероятно, нашел бы диалог большей частью комическим. Это показывает, как привычно и бессознательно женщина использовала свои ненужные клятвы. Напротив, заключительное морализаторство и осуждение грешницы, с другой стороны, кажутся довольно искусственными. Даже по меркам самих богословов это было, вероятно, простительным грехом, а отнюдь не тяжким кощунством.

История, переданная швабским гуманистом Генрихом Бебелем около 1510 года, полностью соответствует этому. Совет небольшого города в отсутствие своего князя постановил, что всякий, кто произносит кощунственные клятвы, позорящие Бога, отныне должен быть наказан. Когда князю сообщили об этом после его приезда, он был в восторге: «Клянусь Божьей плотью (Botz[292] Fleisch), как говорят наши люди, это меня очень радует». Но когда советники и блюстители благочестия посмотрели друг на друга и засмеялись, он поклялся сердцем и телом Божьим, что без всякой пощады накажет того, кто будет пойман на богохульстве, не думая, что он сам скорее и чаще будет делать то, что запрещает своим подданым[293]. Здесь князь настолько естественно использует язык, что ему даже не приходит в голову, насколько этот обычай противоречит только что принятым правовым нормам. Советники, как показывает их смех, прекрасно понимают противоречивость поведения правителя, но это вызывает у них не смущение, а веселье.

В этих историях богохульство предстает не как смертный грех, а зачастую как lapsus linguae[294]. Конечно, это не было надлежащим оправданием в глазах богословов; напротив, они с возмущением сообщали о широком спектре отговорок, с которыми им пришлось столкнуться. Например, такая, приведенная в одном из позднесредневековых английских сочинений: «Грешникам было бы только полезно как можно чаще вспоминать Бога и держать его имя на устах». Другая отговорка состоит в том, что частое сквернословие происходит по привычке и из-за скользкости языка, а не из-за желания унизить Бога. Третья отговорка – что Бог милостив и справедлив и он не станет сурово наказывать меня за столь незначительный проступок. Без постоянных клятв, гласит, наконец, четвертый аргумент, другой человек не поверил бы в соответствующие высказывания. Томас Мурнер в начале XVI века заставляет своего «богохульного дурака» предстать перед лицом своего исповедника в еще более неприглядном свете: «Разве я не должен молиться, когда я в беде?» Он просто не мог удержаться от привычных клятв в чрезвычайных ситуациях. Кроме того, он не придумывал никаких необычных клятв, как нечестивые швейцарцы…[295]

Сила повседневных привычек всегда осуждалась церковниками по долгу службы, но она не могла не сказаться на их богословских оценках. В своей «Сумме» Александр Гэльский изначально без колебаний заклеймил богохульство как смертный грех, который влечет за собой суровое наказание со стороны светских властей и вечное проклятие. Однако это относится только к тому случаю, уточняет затем Александр, когда кто-либо оскорбляет Бога намеренно. С другой стороны, если человек согрешит по неосторожности, то это может – в зависимости от ситуации и его статуса – быть простительным грехом[296]. Также в вопросе о том, всегда ли богохульство является непростительным грехом (Мф. 12: 31), решающим фактором выступает мотивация богохульника. Если грех вызван принуждением или обманом, то прощение возможно. Но если это делается назло и в полном осознании, что произносится богохульство, то этот грех не может быть прощен[297].

Знаменитый доминиканец Фома Аквинский в этом вопросе следовал «Сумме» Александра Гэльского. Фома тоже признавал, что богохульная речь может быть простительным грехом в известных случаях – когда кто-то не осознает кощунственного характера своей речи, если вдруг, от избытка чувств, опрометчиво бросается словами и не вдумывается в их смысл. Благодаря большому авторитету Фомы Аквинского эта идея утвердилась в последующие столетия. Как следствие, в своде законов на немецком языке брата Бертольда (XIV век) она сформулирована в меткой фразе: если человек хулит Бога «со взвешенными мыслями» и если он осознает, что этими словами задевает честь Бога, то в соответствии со светским законом должен быть казнен. Но тот, кто делает такие заявления неосознанно, «из-за внезапного дурного настроения и в гневе», и не считает, что речь идет о богохульстве, совершает простительный грех[298]. Это должно было стать центральной отправной точкой для светского законодательства и прежде всего для юридической практики, которая оказывается гораздо более дифференцированной, чем можно было бы ожидать после таких резких слов, как у Бернардина.

Законодательное наступление на богохульство

В Средние века церковная юрисдикция епископов не ограничивалась исключительно каноническими делами в узком смысле и определенной группой людей – духовенством. Сфера их деятельности также распространялась на широкий круг вопросов гражданского (например, завещания) и уголовного права (включая ересь и прелюбодеяние)[299]. В эпоху языковых грехов богохульство также быстро стало предметом духовной юрисдикции. Между 1227 и 1234 годами папа Григорий IX (1227–1241) издал новаторский правовой документ (декреталию c. 2 X de Maledicis V. 26); его часть «Liber Extra» должна была стать стержнем всех положений канонического права против богохульства. В ней указаны епископские церковные наказания против всякого, кто посмеет открыто кощунствовать своим языком против Бога, святых и особенно Пресвятой Богородицы. Семь воскресений подряд богохульник должен оставаться перед дверями храма во время богослужения. В последнюю неделю ему разрешалось питаться только водой и хлебом, а в последнее воскресенье его также должны были выставить у дверей церкви без верхней одежды и босого, с завязанными на шее ремешками для обуви. Ежели он откажется исполнить приговор, то ему должно быть навсегда отказано в доступе в церковь и в церковном погребении[300]. Публичное покаяние и временное или постоянное исключение из церковной общины составляют здесь два типичных элемента наказания, которые также часто встречаются в каноническом праве. Оставление перед дверью церкви должно было показать внутреннее раскаяние грешника, временно исключенного из жизни общины из-за своего греха, – и при этом выставить его в позорном, бесчестящем виде у всех