Становление концепции богохульства в некотором смысле обязано атаке с двух сторон – с пастырской и с репрессивной – на веру и на поведение христиан-мирян.

Богохульство как грех языка

Античные авторы уже имели дело с языком, но прежде всего с языком говорящего. В раннем христианстве, напротив, молчание долгое время было в центре дискуссий, потому что предполагалось, что оно делает голос Бога более слышимым. Религиозные законы регулировали речь монахов и определяли, когда они должны молчать и как они должны говорить. На рубеже XII и XIII веков богословы начали более пристально изучать речь и обнаружили, что новым видом грехов являются грехи языка. «Примерно с 1190 года предпринимаются попытки внести порядок в бессистемные перечни сквернословий. Все грехи языка должны были быть зарегистрированы, описаны и иерархизированы, а их внутренние движущие силы должны были стать видимыми»[273]. Это было первоначально сделано в больших энциклопедических сборниках XIII века, схоластических «Суммах», с их претензией на максимально полный охват всех философско-богословских областей знания. Впоследствии эта тема нашла свое отражение в широком спектре катехизаторской литературы двух последующих столетий, в циклах проповедей и сборниках примеров, в толкованиях десяти заповедей и в каталогах пороков.

После нескольких предшественников доминиканец Гильом Перальд с его великой «Суммой пороков и добродетелей» стал первооткрывателем грехов языка. Его изображение греховных деяний по существу следовало учению о семи главных пороках, которое Григорий Великий разработал уже в VI веке. Этот отец церкви считал таковыми гордыню (superbia), зависть (invidia), гнев (ira), леность (acedia), жадность (avaritia), чревоугодие (gula) и сладострастие (luxuria). Не мудрствуя лукаво, Перальд добавил к этой классической схеме восьмую категорию – грехи языка (peccata linguae). Это значительно повысило значение этих грехов. Учитывая большой авторитет, которым пользовались сочинения Перальда в последующие столетия, большинство его последователей приняли идею обсуждать языковые грехи отдельно, даже если разработали свои собственные решения в плане терминологии и систематизации. С тех пор грехи языка, или рта, едва ли отсутствовали в любом каталоге пороков, более того, были написаны самостоятельные труды «О пороках речи» или «О грехах рта»[274]. От этих трудов можно отследить путь к соответствующим «языковым» трактатам раннего Нового времени[275].

Современному читателю также может быть интересно погрузиться в многогранную вселенную этих языковых грехов[276]. Они включают в себя многословие и болтливость, а также ложное умолчание. Словесные проступки могут быть скрытыми и коварными, такими как ропот тех, кто ниже, против тех, кто выше, или клевета на отсутствующих третьих лиц, либо же могут осуществляться открыто и демонстративно, что характерно для лести, а тем более для хвастовства, вульгарной или непристойной речи. Это относится и к насмешке (derisio), которая уже содержит сильный потенциал словесного насилия. Прежде всего здесь следует упомянуть оскорбление, которое в основном называлось contumelia, но для которого существовало необычайно много других терминов, таких как convicium, vituperium или iniuria. Оскорбление наносится публично и часто вызвано другим кардинальным пороком – гневом. Проклятие (maledictum), с другой стороны, представляет собой еще одно усиление вербальной агрессии, когда произносится не самим Богом и его пророками, а направлено против его творений или даже против самого Творца. Оно тесно связано с лжесвидетельством, которое, в свою очередь, основано на лжи. Однако один словесный проступок присутствовал практически в любом соответствующем перечне пороков, а именно – богохульство (blasphemia). В связи с возрастающим значением грехов языка это преступление также впервые в истории приобрело четкие очертания и было подробно рассмотрено.

Прежде всего, было более точно определено, что подразумевается под богохульством. Центральной формулировкой здесь является определение Александра Гэльского: «Blasphemare est contumeliam… inferre in iniuriam Creatoris». Суть его заключается в оскорблении и бесчестии Бога-Создателя. Перальд, который писал немного позже, определяет это преступление аналогичным образом, а именно – как оскорбительные слова, публично произнесенные против Бога, возникшие от гнева и с намерением отомстить Творцу. С тех пор «публичное поношение Бога» должно было стать основой многих определений. Произведения на народных языках, появившиеся в XIV и XV веках, также в своих переводах следуют этим определениям. В «Книге добродетелей», составленной в начале XIV века, объясняется: «Plasphemia, то есть многое сказанное как шумная (т. е. гнусная) речь против Бога», а юридическая книга брата Бертольда (написанная после 1323 и до 1390 года) определяет это сравнительно лаконично: «Богохульство (blasphemie) – это высказывание против чести Бога»[277]. Знаменательно, что латинский термин появляется здесь в немецком тексте. Однако в немецкоязычном сборнике добродетелей и пороков, который был написан примерно в то же время, уже прямо используется термин «хулить Бога» в качестве перевода латинского слова («Von der Sünde die da heisset Gott schelten, und heisset in Latein plasphemia»)[278]. Только на рубеже Нового времени слово gotslesterung стало все чаще использоваться в качестве синонима латинского слова, например у Гейлера фон Кайзерсберга в 1518 году[279].

Новое качество этих определений заключается в небольшом, но важном сдвиге в использовании термина. Больше не нужно прямо говорить, что речь идет о «хуле на Бога», сам термин «хула» (schmähung) теперь сводится к оскорблению Бога.

С другой стороны, сравниваются посягательство на честь Божью и оскорбления людей, что делает преступление более ярким – к этому мы еще вернемся. Некоторые богословы, такие как Антонин Флорентийский, понимали богохульство не только как оскорбление, но и как проклятие в адрес Бога[280].

В век систематизации богословской мысли богохульство также требовало еще более точного определения. Поэтому Александр Гэльский разделил богохульства на три вида, и это разделение должно было приобрести почти каноническое значение для следующих поколений[281]. Хулит Бога тот, кто, во‐первых, приписывает Богу то, что Ему не принадлежит, или, во‐вторых, отрицает то, что принадлежит Богу, и, в‐третьих, кто приписывает себе то, что принадлежит только Богу. Во всех трех вариантах речь идет в конечном счете о нападках на специфически божественные атрибуты, такие как всемогущество и всеведение, бесконечность и неосязаемость, короче говоря, на совершенство Бога. Авторы, которые впоследствии рассуждали о богохульстве на основе этой несколько абстрактной схемы, приводили совсем другие примеры. Часто они приходили из мира Библии или из полузабытого мира позднеантичных ересей – здесь уже прослеживалась связь между богохульством и ересью. Обычно она становится более конкретной, когда в качестве примера приводятся антропоморфные концепции Бога. Говорят, что Бога хулят те, кто наделяет его частями тела, такими как руки или ноги, глаза или уши, или кто свидетельствует о его человеческих слабостях и страстях. Несомненно, здесь мы уже имеем намек на наиболее частый вариант богохульства, который фактически характеризовал повседневную жизнь того времени, а именно – на клятвы частями тела, уже упомянутые Юстинианом (см. главу 8). Не менее интересны, кстати говоря,