Вдруг он подскочил и в мгновение ока выкарабкался на дорожку. Когда подошел Филипп, волоча за собой скамейку, он нашел нас на наших прежних местах.

— Хотите взглянуть на цветы? — Я резко выпрямилась, отчего у меня даже закружилась голова.

— С удовольствием, — сказал Филипп.

Я выбралась на дорожку и повела их к цветочным клумбам.

— Сейчас много цветов, хотя фиалки, ландыши, барвинок уже отцвели. И купена начала опадать. Зато наперстянка и вероника только распустились. И видите, несколько желтых ноготков под сливой?

— Да, — ответил Никола. — Чего у тебя тут только нет! Столько труда, и, собственно, чего ради?

— Я сажаю цветы, чтобы ими любовались окружающие, но в первую очередь забочусь о папе. Мне хотелось, чтобы, украшая ковер цветами, он мог точно воспроизвести их форму и цвет. Так проще работать. Наша мастерская славится своим мильфлёром именно по этой причине. Кстати, а вот и левкой. Я посадила его по углам клумбы, потому что он очень пахучий и мне так проще ориентироваться. А вот водосбор, у него всего три стебелька, на каждом по три листика и три розетки — в честь Святой Троицы. Вот гвоздики, ромашки и маргаритки. Что вам еще показать?

Филипп спросил меня о других цветах, растущих на клумбе, и я присела на корточки и ощупала растения вокруг себя — голубой воробейник, камнеломку, мыльнянку. Затем Филипп устроился на скамье и стал делать зарисовки, его уголек скрипел, касаясь шершавой бумаги.

— Да, не забудьте про весенние цветы, — спохватилась я. — Подснежники и гиацинты. Они давно отцвели, но можно взглянуть на эскизы, которые делал папа, если вы плохо помните, как они выглядят. И еще нарциссы, их обязательно нужно изобразить на «Зрении», где единорог, совсем как Нарцисс, любуется своим отражением в зеркале.

— Ты прямо как Леон-старик. Он тоже находит единорога пустым и нахальным малым, — заметил Никола.

— Леон — человек мудрый, — улыбнулась я.

Со мною Леон всегда был ласков, почти как с родной дочерью. Как-то он признался, что происходит из иудеев, хоть и ходит вместе с нами на мессы, когда дела его приводят в Брюссель. Он по собственному опыту знает, что это значит — быть белой вороной и как сложно приноровиться к другим, чтобы от тебя была польза.

— Никола, принеси набросок «Слуха», я пририсую мильфлёр, — скомандовал Филипп.

Я, признаться, опасалась, что Никола ответит грубостью, но он, не говоря ни слова, отправился в мастерскую. Сама не знаю почему, но мне вдруг стадо невмоготу общество Филиппа, не дай бог заведет какой-нибудь несуразный разговор. И пока ничего такого не случилось, я быстренько улизнула к маме на кухню.

По запаху я догадалась, что готовит мама на обед: форель, молодую морковь из нашего огорода, пюре из сухих бобов и гороха.

— Никола и Филипп тоже будут обедать? — спросила я, расставляя на столе кружки.

— Надо полагать.

Что-то тяжелое глухо стукнуло о стол. Это мама поставила горшок с гороховым пюре. Затем она вернулась к очагу, и вскоре я услышала, как скворчит поджаривающаяся рыба. Я принялась разливать пиво, догадываясь по звуку, когда кружка наполняется до краев.

С огнем я не умею так ловко управляться, как с растениями. У меня душа не лежит к стремительным переменам. Зато я люблю ковры. Они ткутся долго, из месяца в месяц увеличиваясь в размере, совсем как цветы у меня в саду. Мама, когда готовит, без конца перекладывает вещи с места на место, и я вечно опасаюсь запнуться о мешок с горохом, или перевернуть горшок с яйцами, или не найти нож там, где его положила. На кухне от меня немного проку. Я не могу присматривать за огнем. Сколько раз мое рвение кончалось тем, что я подпаливала себе подол. Однажды я подбросила так много дров, что пламя вырвалось из очага, и мы бы сгорели, если бы не брат, который сбил огонь шерстью, намоченной в воде. После этого случая папа запретил мне подходить к очагу. Я не умею жарить мясо и птицу. Не могу ни снять горшок с огня, ни поставить его на огонь. Даже помешивать суп и то не могу — он брызжет мне на руки.

Зато прекрасно режу овощи. Мама говорит, кусочки моркови у меня даже чересчур ровные и аккуратные. Но иначе я не умею, а то еще палец отхвачу. И еще у меня получается чистить котлы, заправлять еду пряностями, только не очень быстро, поскольку надо время, чтобы по запаху отличить мускат от корицы или от перца, и приходится часто пробовать блюдо. Но я очень стараюсь быть хорошей помощницей.

— Как тебе Никола?

— Самовлюбленный нахал, — улыбнулась я.

— Точно. Но красив, этого не отнять. Небось в Париже не пропускает ни одной юбки. Надеюсь, у нас все обойдется без неприятных последствий. Будь с ним поосторожнее, дочка.

— Зачем ему слепая вроде меня?

— Это как раз ему все равно.

Лицо у меня зарделось. Я отвернулась в сторону и открыла деревянную хлебницу. По звуку я поняла, что внутри одни крошки. Я провела рукой по маленькому столу, затем по большому, стоящему на козлах.

— У нас есть хлеб? — спросила я наконец.

Мне всегда неприятно признаваться, что я что-то не нахожу.

— Мадлен пошла в лавку.

Я уже примирилась с мыслью, что служанку держат из-за меня. Мадлен заменяет мне глаза и делает по хозяйству то, что положено выполнять дочери, маминой помощнице. Но поскольку папина мастерская благодаря мильфлёру добилась известности и заказов с каждым годом только прибавляется, мы с мамой много помогаем в мастерской, так что совсем неплохо, что у нас есть Мадлен. Мы без Мадлен уже как без рук, хотя мама и готовит по возможности сама. Она говорит, что тушеное мясо у Мадлен выходит абсолютно пресным и живот от него болит. Но когда работы по горло, мы с удовольствием питаемся ее стряпней, моемся водой, которую она приносит, сидим возле огня, который она разводит. И хворост собирает тоже она.

Вернулась Мадлен с хлебом. Она довольно высокая, ростом с маму, но более широкая в кости. У нее здоровенные руки. И мужчины на нее засматриваются. Однажды вечером я застукала ее в саду с Жоржем-младшим. Они, верно, думали, что я не услышу, как они возятся, или не замечу, что кто-то вытоптал нарциссы возле ивовой изгороди. Конечно, я ничего никому не сказала. Да и что я могла сказать?

Следом за Мадлен явились папа с братьями — они были у торговца шерстью.

— Я заказал шерсть и шелк, — сообщил папа маме. — В Остенде остался небольшой запас. Хватит для основы и немного для утка. Заказ доставят на днях, так что можно готовить станок. Что до остального, все зависит, каким будет море и как скоро корабль доберется из Англии до нашего берега.

Мама кивнула.

— Обед поспел. Где Филипп с Никола?

— В саду, — сказала я и побежала их звать, чувствуя спиной мамин взгляд.

За обедом папа расспрашивал Никола о Париже. Мы любим послушать про чужие края. Папа бывал в Остенде и некоторых других ткацких городах, таких, например, как Лиль и Турень. Но Париж много дальше. Один раз он ездил в Антверпен и брал с собой маму с Жоржем-младшим, я же ни разу не выбиралась за городскую стену — и ладно. Зачем лишние страхи? Наш квартал — другое дело, здесь я чувствую себя как рыба в воде. Я знаю церковь Нотр-Дам де ля Шапель, поскольку наш дом совсем рядышком, и рыночную площадь перед ней, церковь Нотр-Дам на Саблоне, ворота, которые ведут на Большую площадь, рынки, кафедральный собор. Это мой привычный мир. Но я люблю слушать рассказы о разных местах и всегда пытаюсь нарисовать их себе в воображении. Например, море. Здорово, когда воздух вокруг пропитан запахом соли и рыбы, рокочут и плещутся волны, а соленые брызги летят прямо в лицо. Папа описывал море, но слова — это не совсем то, хорошо бы самой ощутить мощь необъятного водного простора.