Да, я мог бы заявить в полицию и даже отыскать беглецов, но… что дали бы сии действия? Зная Мишеньку, я понимал, что брак уже совершен, законный или нет, Господу виднее. Разрушить его и принести горе сыну, которого любил? Оставить, в надежде, что высшие силы смилостивятся над ним?

Я выбрал второе, удалившись в поместье, где ничего не изменилось.

Прости меня, мой друг, за многословие, но мне видится, что ты обязан знать о предыстории нынешних событий, которые меня и смущают, и пугают.

Начало их ознаменовалось возвращением Елизаветы. Она, не сказав ни слова, протянула мне белый конверт. Признаюсь, в тот момент я подумал о том, что произошло с моим сыном. И сердце оборвалось от ужаса. Однако же действительность оказалась куда страшнее вымысла. Мой Мишенька писал, что зря не слушал меня, что брак его с самого начала, с нелепого этого побега, причинившего мне столько боли, был ошибкой. Что весьма скоро он осознал, сколь далеки они с Елизаветой друг от друга, и начал тяготиться ею. Будучи человеком благородным, он пытался смириться с действительностью. Он нашел себе место уездного доктора, открыл практику, зажил, но смятенная душа требовала действий. Не по нутру ей было тихое существование. Елизавета, будучи привычна к такой жизни, пыталась удержать мужа от того, что считала глупым и вредным, но влияния ее не хватило. Напротив, дух противоречия заставлял Мишеньку действовать наперекор советам жены.

Он начал пить. А после пристрастился к опиуму.

Я бы не поверил, когда б не он сам писал это, а Мишенькина рука была мне прекрасно знакома. Он падал глубже и глубже, пока не оказался на самом дне, едва не утянув туда Елизавету. Он лишился работы и дома, денег, став одним из сонма презираемых бродяг. И лишь Елизавета своим трудом – а она бралась за любую работу, которая не была противна ее чести – поддерживала в нем жизнь. И страсть к опиуму.

Мишенька писал, что однажды едва не умер, и событие это стало переломным в его жизни. Он вдруг увидел себя со стороны, гниющего заживо, ничтожного, растратившего жизнь на страсти. И услышал, как некто великий говорит, что есть у Мишеньки лишь один шанс. И он, очнувшись от сна, подобного смерти, твердо решил этим шансом воспользоваться. Мой сын обратился не к докторам, каковые ничего не могли поделать с его зависимостью, но в монастырь. Он стал послушником и обрел долгожданный покой. Смешно, я готовил эту судьбу для нелюбимой падчерицы, а избрал сей путь единственный мой сын. В письме он просил прощения и еще – позаботиться о Елизавете, которой этот побег обошелся дорого. И я, глядя в черные, мертвые глаза ее, вновь видел Анастасию.

Но мог ли я прогнать эту женщину?

И мог ли, зная о самоотверженности ее, и далее относиться с прежним презрением и опаской? Ко всему, старея, я стал остро ощущать собственное одиночество. И Елизавета осталась в доме. Не прошло и недели, как в поместье объявились племянники. Первым в ворота моего дома постучался Петр, за ним и Павел. Их история была проста. Оказавшись вдруг молодыми и состоятельными, они поспешили жить, но не сумели справиться со свободой и богатством. Оба пристрастились к игре, и если Петр предпочитал карты, то Павел обратил свой взор на бега. Поначалу им везло и казалось, что так будет всегда. Однако везение отвернулось, а родительское состояние было не так велико. Они обвиняли друг друга в произошедшем разорении и глядели с такой ненавистью, что дышать становилось сложно. Когда встал вопрос о продаже городского дома, чтобы оплатить векселя, оставшиеся деньги они вложили в весьма сомнительное предприятие. Им обещали баснословный доход, долю в австралийских серебряных рудниках, и мои племянники уверились, что жизнь исправляется. Каково же было их разочарование, когда оба узнали, что рудников этих не существует, а бумаги, в которые они вложили последнее, ничего не стоят. Тогда-то оба и вспомнили обо мне.

Верно, надеялись, что я оплачу их долги, но таких денег у меня не было. Все, что я мог предоставить им – кров и стол в скромном моем поместье. По мне так это уже было немало, но их – я видел по глазам – это не устроило.

Дорогой мой друг, надеюсь, твои дети не стали твоим разочарованием. Я же часто думаю, в чем и когда ошибся, наставляя своего сына. А мой бедный брат? Чем он заслужил подобных наследников? Но верно, Господу виднее.

Моя тихая усадебка с появлением гостей не изменила медленному своему существованию. И сперва жизнь текла обыкновенно, разбавляясь разве что ссорами Петра и Павла, их попыткой склонить меня к очередной авантюре, обещающей огромные барыши, и тихими слезами Елизаветы. Их она скрывала, плача, когда думала, что никто не видит.

И поверь, мне было стыдно перед этой девочкой. Я понимал, что лишь моя черствость, равнодушие толкнули Елизавету на побег, что, не зная любви, она приняла за это чувство обыкновенную благодарность и привязанность к единственному неравнодушному к ней человеку. А Мишенька оказался не столь благороден, чтобы не ответить. И порой я думал, как сложилась бы ее жизнь, прояви я хоть толику участия. Я мог бы подыскать ей мужа. И ныне Елизавета обреталась бы в собственном доме, окруженная любовью и детьми… возможно, все еще получится исправить.

Я заговорил с ней о замужестве, о том, что в округе есть люди, которые видятся мне достойными кандидатами. К примеру, Н., полковник в отставке, вдовец… или был еще старый холостяк, весьма увлеченный лошадьми… да и мало ли, все ж таки, несмотря на уже далеко не девичий возраст, Елизавета сохранила удивительную свою красоту. Однако она шепотом попросила не мучить ее. Бедная, все еще любила Мишеньку. И я отступился, сказав, что любое ее решение поддержу.

В то же время по округе поползли новые слухи, а я уж, признаться, и забыл о нашей с отцом Сергием вражде, тихой, устоявшейся. Он не замечал меня, а я – его, предпочитая наведываться в храм, расположенный в пяти верстах… и да, каюсь, частенько я обращался к Господу из собственного дома, поскольку подобно английским еретикам думал, что он, Всемогущий и Всесильный, услышит мой голос, откуда бы тот ни исходил.

Но люди упорно именовали меня безбожником. И говорили, что будто бы я, пользуясь доверчивостью племянников моих и завещанием покойного брата, вручившего мне все свое состояние и судьбы детей, проиграл все, до последней копейки. Что пагубная страсть привела к неимоверным долгам, и в нашей глуши я скрываюсь от кредиторов. Никто не дал себе труда подумать, что все последние годы я провел в поместье безвыездно, а значит, никак не мог совершить все то, что мне приписывали. Вновь вспомнили Аннушку и Анастасию, наградив обеих мученическим ореолом. Вновь заговорили о моей невиданной жестокости к сыну, о том, что дети вынуждены бежать, о том, что Елизавету я вовсе продал некоему покровителю, воспользовавшись доверчивостью девушки… и чем дальше, тем более причудливыми становились эти слухи. Я ж в глазах людей был чудовищем, которое затаилось в тиши усадьбы и там продолжает терзать всех, до кого дотянется. Дошло до того, дорогой мой друг, что при встрече со мной крестьяне спешили перейти на другую сторону улицы, крестились и плевали вслед. И ладно бы дело ограничивалось разговорами, их я как-нибудь да пережил бы.