А потом Анастасия исчезла. Искал ли я ее? О да, обратился в полицию и вскоре получил ответ, что супруга моя добралась-таки до столицы и нашла себе покровителя. Мне было стыдно и горько, но горечь минула, и я подумал, что, быть может, так оно и лучше. Эта женщина сама избрала себе судьбу. От нее мне остался кривоватый странного вида клинок, думаю, украденный у прежнего любовника. Его Анастасия называла Рогом Минотавра, утверждая, что клинок этот исполнит любое желание владельца.

Я не верил.

Я убрал клинок в сейф, не желая видеть это свидетельство моего бесчестного поступка, пусть и совершенного по недомыслию. И должно быть, именно потому он и остался, Анастасия не сумела открыть замок. С собой же она забрала все деньги, которые только отыскала и еще серебряные ложечки, оставшиеся мне от матушки. Видит Бог, мне жаль ее.

Однако с уходом Анастасии наступили спокойные дни моего существования. Там, в деревенской глуши, где время течет неторопливо, я понял, что счастлив. Мне нравился и дом, и жизнь, которую я вел. Наверно, с точки зрения многих, оная жизнь лишена была всяческого смысла, но смысла я и не искал, пребывая в какой-то неизъяснимой бесконечной неге.

Думал ли я о беглой жене?

Нисколько. На второй год существования я свел знакомство с Аннушкой. Не хочу писать много, но именно тогда я вновь остро пожалел, что связан узами брака. И тогда же начал процедуру развода, каковая, впрочем, затянулась, поскольку требовалось не только отыскать Анастасию, но и доказательства супружеской ее неверности.

Аннушка понимала.

Была терпелива. Она не просила меня ни о чем, но лишь жила. И время околдовало нас. В провинции нравы одновременно и строже, и проще. Я не стану рассказывать тебе о тех полутора годах нашей жизни, когда я был действительно счастлив.

Мне почти удалось получить развод, но… Аннушка забеременела. Был ли я рад этому обстоятельству? Безмерно! Я требовал от моего поверенного действовать, не понимая, чем вызвана задержка, ведь моя гулящая жена открыто жила в столице с другим мужчиной. Но дело тянулось и тянулось, грозя позором для той, кого я искренне любил.

Мальчик родился в июне.

Мы назвали его Михаилом, а после случилось страшное – Аннушка умерла.

Я знал, что многие женщины уходят после родов, но и подумать не мог, что подобное горе постигнет нас с Мишей. Первые дни помню смутно. Я не находил себе места, желая одного – уйти за той, кто воистину владел моим сердцем. И как смешно было, что тогда, в госпитале, я спутал сюиминутное влечение к женщине с чувством истинным…

От самоубийства меня остановил лишь Мишенька.

Если бы ты знал, до чего он походил на нее, на мою драгоценную Аннушку, которая, верю, простит мне все прегрешения, дождется на той стороне и утешит мятущуюся мою душу.

Я признал сына, несмотря на то что и в нашем тихом провинциальном болоте сие естественное для человека порядочного действие вызвало немалый скандал. Почему-то упрекали меня не в смерти Аннушки, в которой я был косвенно виновен, не в позоре ее – мертвые сраму не имут, но именно в том, что взял дитя в дом. Никогда мне не понятна была таковая избирательность общественного мнения. Что ж, я принял молчание и презрение как должное. Признаться, мнение соседей не особо меня занимало.

Мишенька рос тихим и болезненным мальчиком, послушным, радовавшим, что меня, что наставников, которые отмечали его не по-детски острый ум, сообразительность, любознательность. По натуре своей он был молчалив и застенчив, однако же упорен.

Шли годы.

И я как-то притерпелся к боли, хотя по-прежнему весьма часто навещал могилу моей Аннушки. Я находил немалое утешение в беседах с отцом Серафимом, старым, если не сказать, древним и мудрым той особой житейской мудростью, которой Всевышний оделяет некоторых своих детей вне зависимости от того, учены ли они. Отец Серафим молился со мной и рассказывал истории из жизни своего прихода, никогда не называя имен, но меж тем любая из его историй была весьма и весьма поучительна. Иногда мы смеялись, иногда – грустили… и видит Бог, даже грусть рядом с этим человеком была светла. Он стал мне и духовным отцом, и единственным другом. Мишенька тоже любил его. К великой нашей печали отец Серафим, и без того не отличавшийся крепостью телесной и здоровьем, занемог. Он кашлял давно, но показаться доктору не желал, проявляя невиданное доселе упорство. На мои же упреки отец Серафим отвечал, что, дескать, жизнь его – в руках Господа. И лечился багульниковым отваром, настойками да притираниями.

Он преставился весной, на Пасху, что вызвало немало разговоров. К величайшему своему удивлению, я узнал, что повинен в этой смерти, что окружен проклятьем, которое падает на любого человека, ежели тот осмелится в чем-то мне перечить. Да, признаю, что порой мы с отцом Серафимом спорили, он называл меня безбожником и грозился отлучить от церкви, однако сии слова касались исключительно некоторых моих политических воззрений…

Извини, дорогой друг, что тебе приходится вникать в скучные дела провинции, но я рассказываю все, желая, чтобы ты понял причины моего беспокойства.

После похорон отца Серафима, которые я оплатил, и в том увидели косвенное подтверждение несуществующей моей вины, произошло сразу два события, переменивших весь уклад моего дома. Во-первых, в приход прислали нового священника, отца Сергия. Он, признаюсь, произвел на меня самое неблагоприятное впечатление. Молодой суетливый и громогласный, он с ходу заявил, что Аннушка моя похоронена в семейном склепе не по праву, и потребовал сто рублей за то, чтобы не тревожить ее останки. Ты, зная мой норов, можешь представить ту безобразную ссору, которая разразилась на кладбище. Мне невыносимо стыдно за свое поведение, однако в тот момент я, оглушенный сим наглым заявлением, не способен был думать ни о чем, помимо того, что наглый юнец, нацепивший на себя одеяние священника, торгует покоем близкого мне человека.

Денег я не дал.

И пригрозил, что ежели отец Сергий продолжит настаивать, то я найду на него управу. Мне показалось, он осознал все верно.

И да, Михаил, дорогой мой друг, дело отнюдь не в том, что он запросил сумму, для меня неподъемную. К этому времени мне удалось уже привести усадьбу в порядок, и доход она приносила, пусть малый, но достаточный для того, чтобы мы с Мишенькой ни в чем не знали нужды. И сто рублей на нужды церкви я бы пожертвовал. Я и жертвовал отцу Серафиму, точнее людям, которые нуждались в деньгах. Но речь не о том. В самом скором времени я узнал, что по округе ходят слухи один другого гаже. Я, никогда не садившийся за карточный стол, предстал в глазах местного люда заядлым игроком, просадившим все семейное состояние, а заодно уж личностью ничтожной, склонной к пьянству, слабовольной и жестокой. Будто бы супруга от меня сбежала, не вынеся этой моей жестокости, и я же свел в могилу Аннушку, точнее умерла она, не вынеся позора, а наша связь, о которой вдруг вспомнили, была единственно насилием с моей стороны.