Право слово, в последнее время я стал нервозен и боязлив, точно курсистка.

И еще, я видел быка.

Но, пожалуй, Михаил мой Арсеньевич, следует рассказать обо всем с самого начала. Верно, ты удивился, встретив меня в Турчанске, и удивился еще более, услышав, что говорят обо мне и моем семействе. С последней нашей встречи прошло лет тридцать, и я еще помню, что тебя, что себя – беспокойными юнцами, пребывающими в блаженной уверенности, что весь мир принадлежит исключительно им. С той поры судьба немало меня изуродовала, к тебе же, сколь понимаю, дама сия была более благосклонна. И поверь, я не стал бы беспокоить тебя, ежели б и вправду не нуждался в совете. Так уж вышло, что рядом со мной не осталось людей, которым я мог бы довериться.

И смерть рядом.

Ты ведь помнишь ее дыхание, такое сладкое, напоенное цветом вишни… и бесшумную поступь, касание легкое, пулей по волосам, и собственное удивление, что жив… а вот Володенька так и остался лежать, не поняв, что же случилось. Его я вижу во снах, взгляд растерянный, улыбку на губах. Руки раскинутые, землю обнимающие… вижу и тебя, и себя…

Тогда мне удалось ее обмануть, но ныне она за мной вернулась.

Мне пришлось оставить службу из-за некрасивой истории, в которую я попал случайно. Наши с тобой пути к тому времени разошлись, полученное ранение привело меня в госпиталь, где я пробыл без малого два месяца. Там-то и познакомился с будущей своей супругой, которая в тот момент показалась мне женщиной исключительных душевных качеств.

Знаешь, порой мне кажется, что было бы милосердней, ежели б та пуля избавила меня от мучений.

Анастасия выхаживала меня с немалой заботой, она была мила, робка, как виделось, и прекрасна. О да, турецкая дикая красота ее меня пленила. Чернокоса, черноглаза, смуглолица, она умела улыбаться так, что мое сердце замирало.

Постепенно мы сближались.

Я рассказывал ей о доме, о матушке, почившей рано, об отце и брате, таких далеких от меня, непонятных. Не жаловался, нет, моя жизнь в целом была весьма хороша. Она же слушала и тоже говорила. История ее семьи отличалась той обыкновенностью, простотой, которая свойственна многим историям многих же семей. Анастасия была единственной дочерью, но имела пять братьев. Матушка ее, как и моя, умерла, а с братьями своими она не ощущала и тени духовного родства. Отец же был по местным меркам знатен, но богатством не отличался. Вернее, единственным его состоянием была сама Анастасия. Если бы ты слышал, с какой горечью говорила она о том, что отец, вероятно просватает ее, и тогда придется оставить работу в госпитале, укрыть лицо и сродниться с прочими женщинами-тенями, которые так удивляли нас…

Полагаю, ты нахмуришься, поскольку узришь в этой истории некие странности, которые я сам теперь вижу, но в то время я верил своей Анастасии. Разве ангел Господень способен ко лжи? А таким ангелом она для меня и была.

Но близился миг нашего расставания. Рана моя почти затянулась, Анастасия же появлялась все реже, и в черных глазах ее поселилась печаль. Однажды, верно, дня за три до выписки, я увидел ее рыдающую и обнял, пытаясь утешить. Она же вцепилась в меня и заговорила. Она шептала, просила, умоляла меня забрать ее, не важно, кем, но… она готова была умереть, лишь бы избежать участи, отцом уготованной. Тот уже почти договорился с местным пашой, человеком немолодым, редкостной скупости и уродства. И Анастасии предстояло войти в его дом четвертой женой…

Стоит ли говорить, дорогой мой друг, что я не смог допустить подобной несправедливости? Влюбленные глупы, а я ко всему ослеп и оглох, не видя, не слыша никого, кроме этой женщины. И естественно, разве мог я отказать Анастасии в просьбе ее?

Мы бежали. В полночь, как в препошлейшем романе, луна стала свидетельницей моих клятв. Анастасия явилась ко мне со свертком, сказав, что предмет, который находится в нем, есть ее законное приданое и отныне, как и сама Анастасия, всецело принадлежит мне.

Эта женщина вверила себя мне, и разве мог я поступить с ней подло?

В ближайшей церкви мы обвенчались.

Вижу твою печальную улыбку. Несомненно, будь ты рядом со мной, скептический, настроенный проверять любое сказанное слово, уж не допустил бы подобного. Я же и вправду оказался наивен, как ты уверял. Все вскрылось спустя неделю, когда нас нагнали.

Братья? Отец? О нет, всего-навсего любовник, который служил при штабе. Я не буду называть его имени и обиды не держу, поскольку в грязной этой истории человек стал такой же жертвой, как я сам. Да, случилась некрасивая ссора. Он кричал, обвиняя меня в воровстве, в поведении, недостойном офицера и… дуэли запрещены, но видит Бог, я пытался его образумить. И будь иной способ отстоять остатки своей чести, я бы воспользовался им. Я не намеревался убивать его, поскольку к превеликому своему огорчению за малые эти дни успел понять, что представляет собой моя прекрасная жена. Черноглазая? О да, то проглядывала черная ее душа.

И она же, Анастасия, смеялась, глядя, как мы кричим друг на друга.

Ведьма!

Поверь, это не просто слово.

Как бы там ни было, но дуэль состоялась, из-за женщины, которая смотрела на нас с жадным ожиданием. Безумная… я же, дурак, и тогда безумия не заметил. И да, я желал лишь ранить, но клинок, будто ожив, рванулся из моей руки, он вошел в грудь моего соперника, и тот умер.

Скандал удалось замять, однако, сам понимаешь, со службой я распрощался. И признаюсь, этому обстоятельству был рад. Ты был всецело прав, говоря, что военная стезя – не для меня.

С супругой своей, которая уже не отрицала, что жила с убитым мною офицером, сказав лишь, что я сам виноват, она же воспользовалась шансом устроить свою жизнь, я вернулся в старое наше поместье. Думал о том, чтобы появиться в столице, но после отказался от этой мысли. Во-первых, слухи о скандале и недостойном поведении женщины, которую я столь неосторожно взял в жены, наверняка докатились бы до Петербурга. Во-вторых, у меня не было денег на то, чтобы вести столичную жизнь. Списавшись с отцом и братом, я рассказал им об обстоятельствах моего увольнения и женитьбы, был прозван дураком, но все же оба они сошлись на том, что отныне мой удел – жизнь в старинной, от матушки доставшейся усадьбе. Я не противился.

Анастасия пришла в ярость.

Она не видела себя женою сельского помещика, но желала блистать в высшем свете, не понимая, что сама же закрыла себе путь к нему. Она требовала от меня немедля отправиться в Петербург и сразу ко двору, рассчитывая, должно быть, на колдовскую свою красоту. Сперва я пытался говорить с ней, объяснять, я готов был простить ей ложь, предлагал начать жить наново, с чистой страницы, ведь каждому Господь дает новый шанс. Она же смеялась мне в лицо.

Или плакала.

Обвиняла в том, что я обманом увез ее в глушь и собираюсь упрятать от людей.