женщины делятся на три категории: одни ее жалеют, другие осуждают, третьи жалеют и осуждают. Кроме того, после вчерашнего разговора возвращаться к пустой болтовне все равно что набивать живот фастфудом, когда тебе предлагают нормальный обед из пяти блюд.

— Сомневаюсь, что в городе таких размеров есть группа «Анонимные сексоголики», — замечает Коул.

— Верно. Анонимность и городок таких размеров — две вещи несовместные. — Стакан Юны пуст, она позвякивает кубиками льда. — Да и проблема Питера, в принципе, не в этом.

— Тринадцать лет — а вы все говорите в настоящем времени?

— А разве не правда, что алкоголика окончательно излечить невозможно?

— Правда. — Коул вытягивается в кресле, раскинув ноги, свесив руки. — Когда это началось?

Юна никогда еще не рассказывала об этом чужому человеку. Если о похождениях Питера и поминалось, то лишь околичностями: слушатели знали все подробности и говорить впрямую не требовалось. Для нее обиднее всего то, как она сама выглядит в свете этих фактов, насколько они омерзительны. При этом у нее нет потребности ничего утаивать. Более того, она будто выдумывает историю на ходу, развлекает собеседника, а не обнажает свою рану.

— Первая история длилась пару месяцев, перед самой нашей свадьбой.

Коул присвистнул.

— Хуже того, с точки зрения Питера, она вообще не считается, потому что секс был до брака. — Юна перегибается через стоящий рядом стол, берет кувшин с чаем, заново наполняет стакан себе, потом Коулу. — А как по мне, так очень даже считается, причем по очевидной причине. Равно как и потому, что ребенок-то родился уже после нашего брака.

— Блин, — удивляется Коул.

— За два месяца до Теи. Зовут его Берк. Даже если для Питера он не в счет, для меня это самое невыносимое оскорбление. — Она умолкает и удивляется тому, что не чувствует боли.

— А вам тяжело видеть этого Берка?

— Да мы его редко видим. — Хотя Юна помнит почти каждый случай: младенца на руках у матери на другой стороне ящика с арбузами в продуктовом отделе; детсадовца, топающего мимо ее машины, пока она ждет возле школы; долговязого парнишку с улыбкой Питера в шапочке выпускника — сидит четырьмя рядами дальше отличницы Теи. — Мать его была замужем. Муж знал, жену простил — он тогда в армии служил, в Европе, — и Берку тоже сказали, когда он подрос. Они с Питером иногда разговаривают, но Берк никогда не стремился узнать Питера ближе. Он теперь в Хьюстоне живет, с женой и детьми. — Думая про Берка, она не может не думать про Тею, про тот день, когда Тея все выяснила, про то, что досада, которой полагалось бы вылиться на Питера, досталась Юне. — Джо вас не посвятил во все местные сплетни? Бриско по этой части, как правило, в верхних строчках рейтинга. Мы не то чтобы богатые, но в наших краях состоятельнее большинства. А в маленьких городках принято считать, что деньги и грехи обратно пропорциональны друг другу.

— У ветеринаров свои сплетни, — говорит Коул. — Про вас Джо мне ничего не рассказывал, потому что вы никогда не делали никаких глупостей со своим скотом. — Он ухмыляется.

— Ну а вы? Как у вас с пропорциональностью грехов?

— Первый свой брак я сам разрушил. Тоже, увы, через измену. Второй брак разрушил меня: мне самому изменили. К тридцати пяти годам усвоил урок. И с тех пор пребываю в состоянии счастливой серийной моногамии, но без всяких брачных обетов.

— Дети?

— Сын и дочь от первого брака, оба живут в Нью-Йорке. Внуков пока нет, что меня совершенно устраивает.

— Вы не похожи на человека, который боится стареть, — говорит Юна, приподнимая брови.

— И не боится, что его будут звать дедушкой, — добавляет Коул и, наконец-то пошевелившись, отхлебывает чая. — Просто отцом я оказался паршивым и теперь боюсь оказаться таким же дедом. Если ты скверный отец, дети будут вспоминать о твоем былом небрежении. Если хороший, будут вспоминать о твоем былом небрежении и думать, что ты мог бы лучше, если бы постарался.

— Надеюсь, что вы преувеличиваете, — говорит Юна. — Впрочем, Тею и ее дочек мы видим так редко, что мне не о чем волноваться.

— А ее смущают городские сплетни?

— Наверняка. Но еще сильнее ее смущаем мы с Питером. В основном я — она аж свирепеет. У Питера лучше получается — он на всю ее желчь отвечает улыбкой. Он обожает ее — насколько она ему это позволяет. — Когда Питер думает о дочери, он думает о ее уме и силе воле, о ее семье и карьере. У Юны в голове всплывают только их бесконечные препирательства. — И как, дурное исполнение отцовских обязанностей — худшее, в чем вы можете покаяться?

— Худшее, если говорить о кумулятивном эффекте. Что до отдельных поступков, тут нужно подумать. А у вас?

Нужно ему об этом рассказывать? История складная. И что, ей настолько наплевать, что он о ней подумает? Нет, не наплевать. И все равно рассказать хочется.

— Я была на восьмом месяце, ждала Тею и из городских сплетен узнала о романе Питера и рождении Берка. Пошла домой, вытащила дробовик Питера из чехла, села на крыльцо и стала ждать, когда он вернется с работы.

Она вспоминает, как тяжесть оружия в руках ее успокоила, упростила ситуацию.

— Когда он наконец появился, я прицелилась. Он поднял руки, будто я была грабителем.

Тогда, в приступе гнева, Юна воображала себе, как дробью изрешетит его плоть. И вдруг внезапно ощутила невыразимую приязнь к этому телу. Эта грудная клетка не виновата в том, что у владельца ее сбился нравственный компас и отказала воля. Она подумала, как ей уютно в обществе этого тела. Тепло, запах, ощущение дома.

— Он был достаточно далеко, я знала, что могу выстрелить и не убить — дробь уйдет в стороны. Ну разве что глаз выбью. А потом я подумала, что могу его простить, потому что доказала: его действия не останутся без последствий.

Ее разодранное сердце, его разодранная кожа.

Юна молчит очень долго. Коул спрашивает:

— И что было дальше?

— В результате я так и не смогла.

От рассказа все вновь всплыло, как наяву, дальше ей не по силам превращать память в повествование. Не может она рассказать Коулу, как Питер подошел к ней с извинениями, как она поднялась на ноги и замахала дробовиком в ответ на его приближение. Положила палец на спусковой крючок, поймала мужа в прицел. Питер даже не поморщился, подходил все ближе, хотя Юна и понимала, что он страшно напуган. Она видела, как дергаются руки у него над головой. С каждым его шагом выстрелить становилось все труднее, потому что с каждым шагом