был Горелый, готовым безотчетно бросаться за него в самую темную и глубокую задницу…

Именно благодаря ему в основном, Горелый не просто не потерял бизнес за время отсидки, а сумел его преумножить, развить, и даже откусить новые интересные направления.

Сейчас друг захандрил, но это бывает.

Бабы, они такие твари, умеют сбить с ног нормального человека в самый неподходящий момент. Хотя, какой момент тут может быть подходящим-то?

Короче говоря, Горелый изо всех сил пытался взбодрить друга и даже переговорил с той официанточкой, которая понравилась Чистому, на предмет продолжения вечера. И денег дал смущающейся и краснеющей девочке.

А потом выпил еще чуть-чуть и…

И оказался перед дверью в гостиничный номер!

Чудеса, блять, на виражах!

Реально перемещение во времени и пространстве!

Он толкает дверное полотно, чисто наудачу, не думая, просто почему-то совершенно уверяясь, что она открыта.

Она не может быть закрыта!

Дверь послушно распахивается.

И Горелый делает шаг за порог, не отводя шального, безумного взгляда от сидящей на пуфе прокурорши, что-то внимательно изучающей на подошве кроссовка.

— Ну привет, прокурорша, — хрипит он разбойно, не думая совершенно ни о чем, не имея никакого плана действий.

Она поднимает на него изумленный взгляд, и Горелого сносит ураганом эмоций.

Он обещал, конечно, обещал…

Но, с другой стороны, прокурорша его в преступники давно определила, а преступники — те еще скоты, совести не имеющие и слов не сдерживающие…

Глава 21

Кроссовок выпадает из моих некстати ослабевших пальцев, хотя еще полсекунды до этого я была вполне настроена применить его в качестве орудия защиты.

Но Горелый умеет сходу разоружить…

Я немею перед его напором и почему-то послушно и даже с готовностью открываю рот, позволяя иметь себя в губы, полноценно практически.

От Горелого пахнет коньяком, сигаретами, осенним Питером и мокрым вечером, а еще у него какой-то совершенно особый, мучительно-сладкий напор, которому сложно противостоять.

И я, трепыхнувшись пару раз, малодушно сдаюсь.

В голове мелькает что-то оправдательное, пока он несет меня от двери к кровати, прямо вот так, как есть, в одном кроссовке и полностью одетой.

В конце концов, я — слабая женщина… А он — такой сильный… И такой напористый… И у меня так давно не было секса… А он умеет делать так хорошо… И я — такая дура…

И фиг с ним!

Кровать мягко пружинит под спиной, Горелый наваливается сверху, не тормозя, ни на мгновение не давая мне возможность одуматься, опять целует, обезоруживающе, глубоко и жадно, а руки его ловко и крайне шустро сдирают с меня одежду. Да так умело, что опомниться не успеваю, как уже свечу голой грудью, а Горелый, наклонившись, с упоением обхватывает острые соски губами, щекочет живот бородой, урчит, словно огромный кот. Ладони его, огромные, тяжелые, припечатывают мои руки к кровати, чтоб не дергалась и не мешала ему играть с собой так, как хочется сейчас.

И эта скованность заводит, я извиваюсь под ним, выгибаюсь в пояснице, бесстыдно подставляя грудь, потому что так горячо, так остро, так чувствительно все!

И рот, вроде, свободен, говорить могу, протестовать могу!

Но почему-то вместо протеста с губ только всхлипы срываются, а затем, когда Горелый спускается ниже, вызывая мышечные сладкие сокращения в животе своей бородой, я и вовсе выстанываю:

— Да, да, да-а-а-а…

И замолкаю удивленно, понимая, что это я… Реально, это я сейчас! Стыд какой… Ужас… Ка-а-а-айф…

Джинсы мои улетают куда-то так быстро, я не успеваю осознать их отсутствие, а губы Горелого жадно накрывают лобок прямо через нижнее белье.

Он прикусывает, очень даже чувствительно и вообще не нежно, и я бессильно раздвигаю шире ноги, умирая от потребности. Хочу его. Хочу! Этого грубого, опасного, конченого ублюдка, не чурающегося никаких средств для достижения своих целей! Вот как так возможно?

Я его ненавижу! И сейчас тоже ненавижу! Но сил нет, как хочу!

В себя хочу! И член его хочу, большой, горячий такой. И губы его хочу! Опять! И вообще… Вообще…

Чего он там медлит?

— Хочу-у-у… — выстанываю я, чуть ли не со слезами, прекрасно понимая, насколько униженно звучу, и что потом так жалеть буду… Но не сейчас! Не сейчас!

— Чего хочешь, прокурорша, а? — хрипит он, отрываясь от промежности и жарко прикусывая кожу живота над кромкой нижнего белья, — говори, чего? Член мой хочешь? Да?

— Да-а-а-а…

— Какая плохая прокурорша… — смеется Горелый, — а как же твои слова про театр? А?

— Так же, как и твои…

— Сучка…

— Сволочь…

— Дрянь…

— Гад…

— Сладкая до охерения, отрава… Хочу тебя… Сейчас…

Это последние слова от него, который я слышу, потому что Горелый резко скользит по моему телу вверх и, оказывается, что он каким-то непонятным образом уже расстегнул ширинку!

И я получаю, наконец, то, чего хочу!

Он заполняет меня до упора, сразу грубо, сразу сильно, больно даже!

До искр из глаз!

Я выгибаюсь и несдержанно визжу, эмоции хлещут через край, в голове словно фейерверки взрываются, петарды, сразу по несколько штук!

Я не знаю, что это такое: оргазм такой или я просто с ума наконец-то сошла от напряжения и ожидания, но кайф невероятный! Чудовищный какой-то, нечеловеческий!

Горелый спешно закрывает мне рот железной лапой, наваливается сильнее, хрипит:

— Потише, прокурорша, а то пионеры твои прибегут… Неудобняк получится…

Я не воспринимаю его слова, я уже несколько долгих, невероятно счастливых минут — не человек, а какая-то непонятная, но очень чувствительная субстанция, биомасса.

Горелый на пробу выходит и скользит обратно, и я снова взвизгиваю.

— Громкая какая… А на озере тогда чего молчала? — удивляется он, не убирая руку и начиная двигаться все сильнее и размашистей, отчего меня буквально размазывает по кровати.

Каждое движение его члена что-то цепляет внутри меня, до сих пор нетронутое, но явно крайне чувствительное, до сладкой, мучительной, томной боли, которая накатывает волнами, и с каждой волной все сильнее и сильнее.

Я беспорядочно трогаю Горелого, навалившегося на меня всей своей немаленькой массой и продолжающего прочно запечатывать мне рот, глажу по плечам, предплечьям, скольжу пальцами по затылку, пока он, наконец, не перехватывает оба моих запястья одной ладонью и не припечатывает над головой, жестко и крайне доминантно.

— Не дергайся, прокурорша, — рычит он, уже срываясь на бешеный, безумный ритм, который мое тело радостно, с огромной готовностью приветствует, — потом поиграешь… Вся ночь впереди…

Вся ночь… Боже, вся ночь… Кайф какой…

Я подчиняюсь ему, умирая от удовольствия и от того, насколько это, оказывается, сладко, подчиняться такому мужчине…

И полностью растворяюсь в диком, первобытном