Жермена усадила меня в кабину. Двигатель взревел. Я выглянул, чтобы посмотреть на Люсетту. Мне хотелось, чтобы она на прощание махнула мне рукой, но Люсетта ничего такого не сделала. На самом деле она, казалось, не понимала, что я уезжаю. А может, просто отказывалась это признавать.

Грузовик тронулся с места, и мою подружку скрыла фигура водителя. Чуть не повредив позвонки, я вывернул шею, чтобы увезти с собой хотя бы иллюзию ее улыбки, желая доказать, что я здесь ни при чем, что мне так же плохо, как и ей. Тщетно. Под скрежет железа перед глазами потянулась улица, и девочка наконец исчезла…

Прощай, Люсетта!

Потом мне долго казалось, что ее глаза наполнили мою душу тихим, безбрежным покоем, но сегодня я отдаю себе отчет, что это были не глаза, а взгляд – добрый, ласковый взгляд девочки, которая, еще не превратившись в женщину, уже стала матерью…

Рио-Саладо располагался километрах в шестидесяти к западу от Орана. Никогда еще поездка не казалась мне такой долгой. Машина упивалась дорогой, как старый верблюд, жить которому осталось всего ничего. Каждый раз, когда шофер переключал скорость, двигатель протестующе захлебывался. На водителе были заляпанные маслом брюки и рубашка, явно знававшая лучшие времена. Коренастый, широкоплечий, с физиономией борца, поверженного, но быстро идущего на поправку, он вел машину молча, крепко сжимая руль волосатыми, как у тарантула, руками. Жермена тоже молчала, уставившись в окно, не обращая внимания на пробегавшие мимо кабины фруктовые сады. Посмотрев на ее руки, сцепленные на коленях, я понял, что она молится.

Через Миссергин пришлось пробираться с большим трудом – из-за заполонивших дорогу повозок. День был базарный, и хозяйки толклись вокруг лавок, где немногочисленные бедуины, которых можно было узнать по характерным тюрбанам, предлагали себя в качестве грузчиков. По площади важно расхаживал полицейский, небрежно помахивая дубинкой. Натянув на брови кепи, он заискивающе раскланивался с дамами и постоянно поворачивался, дабы усладить свой взор видом их филейной части.

– Меня зовут Коста, – сказал вдруг шофер, – для друзей просто Коко. – Он пристально посмотрел на Жермену, а когда она ответила ему вежливой улыбкой, осмелел и продолжил: – Я грек. – И вдруг заерзал на своем сиденье. – Этот грузовик наполовину принадлежит мне. Не похоже, да? Тем не менее это так. Совсем скоро я сам себе буду хозяин и даже шагу не ступлю из кабинета… Те двое парней сзади – итальянцы. Они вам даже пароход разгрузят за один день. Грузчиками они стали еще в утробе матери. – В его заплывших жиром глазках теперь мерцал огонек. – А знаете, мадам, вы удивительно похожи на мою кузину Мелину. Приехав к вам, я подумал, что у меня галлюцинации. С ума сойти, как похожи. Те же волосы, того же цвета глаза, тот же рост. Вы, мадам, часом, не гречанка?

– Нет, месье.

– Откуда же вы тогда будете?

– Из Орана. Четвертое поколение.

– Ого! Если так, то вашим предкам доводилось скрещивать клинки со святым покровителем арабов… А вот я в Алжире всего пятнадцать лет. Раньше был матросом. Мы зашли в здешний порт, и на одном из постоялых дворов я повстречал Берту. И тут же сказал себе: все, приехали, конечная остановка. Я женился на Берте, и мы поселились в Скалере… И красивый же город Оран!

– Да, – печально произнесла Жермена, – очень красивый.

Шофер крутанул руль, чтобы избежать столкновения с парой ослов, стоявших прямо посреди дороги. Мебель в кузове угрожающе заскрипела, и грузчики разразились бранью на каком-то певучем наречии.

Водитель выправил машину и нажал на газ, отчего дюритовые шланги под капотом стали постреливать.

– Чем лясы точить, лучше бы за дорогой следил, Коко! – закричали ему сзади.

Шофер кивнул и умолк.

Вдоль дороги вновь потянулись сады. Апельсиновые рощи и виноградники толкали друг друга локтями, соревнуясь за долины и холмы. То тут, то там, чаще всего на возвышающихся над полями пригорках, возникали изумительной красоты фермы, окруженные величественными садами. Ведущие к ним дороги были обсажены оливковыми деревьями и стройными пальмами. Порой можно было увидеть земледельца, возвращавшегося с полей пешком или верхом на лошади, которая рысью мчалась навстречу одному ей известному счастью. Затем, без всякого перехода и предупреждения, будто чтобы осквернить окружающее великолепие, меж холмов возникали трущобы – до безобразия грязные, раздавленные бедностью и судьбой. Некоторые из них стыд ливо забаррикадировались стеной кактусов, и тогда взору представали лишь крыши, в любую минуту готовые обрушиться на головы их обитателей; другие сиротливо лепились к склону пригорка, торча наружу дверьми, уродливыми, как беззубая пасть, их глинобитные стены напоминали собой посмертную маску.

Шофер опять повернулся к Жермене и сказал:

– С ума сойти, как вы похожи на мою кузину Мелину, мадам.

Рио-Саладо, известный римлянам как Флумен-Сальсун, а ныне называемый Эль-Малах, мне очень понравился. Скажу больше, я его так и не разлюбил и позже даже не представлял себе ни старости под другим небом, ни смерти вдали от его призраков. Он представлял собой изумительный колониальный городок с утопающими в зелени улицами и зажиточными домами. Площадь, где устраивали балы и играли самые престижные оркестры, простирала свой выстланный плиткой ковер в двух шагах от крыльца мэрии, стоявшей в окружении надменных пальм, меж которых были протянуты гирлянды китайских фонариков. Здесь выступали гении джаза Эме Барелли и Шавье Кугат с его знаменитой собачкой чихуа-хуа, спрятанной в кармане, Жак Элиан и Перес Прадо, а также другие знаменитости и легендарные оркестры, которых Оран, с его показным блеском и статусом столицы запада страны, позволить себе не мог. Рио-Саладо обожал порисоваться и отомстить всем тем, кто предрекал ему погибель во всех отношениях.

С помощью поместий, которыми он с нарочитой наглостью щеголял на главной улице, город доказывал забредшим сюда путникам, что если упрямство опровергает не обоснованные истины и не страшится пройти свой крестный путь, чтобы достать с неба луну, иначе как добродетелью его назвать нельзя. Когда-то хозяевами этих скорбных окрестностей были лишь ящерицы да камни, и только редкие пастухи случайно наведывались сюда, чтобы больше никогда не вернуться. То была земля густых кустарников и пересохших рек, где безраздельно правили кабаны и гиены, – одним словом, забытый богом и людьми край, который паломники старались преодолеть с быстротой молнии, будто какое-нибудь проклятое кладбище… Затем отвергнутые соплеменниками и уставшие от скитаний бродяги, по большей части испанцы, остановили свой выбор на этом паршивом клочке земли, таком же гиблом, как их собственная нужда. Они закатали рукава и принялись укрощать дикие равнины, вырывая с корнем мастиковые деревья, чтобы заменить их виноградной лозой, и выпалывая сорняки, чтобы возвести на их месте ферму. Из их безрассудных начинаний и родился Рио-Саладо – как на месте захоронений расцветают зеленые деревья.