Рио-Саладо сидел в позе йога посреди виноградников и винных погребов, каковых насчитывалось не менее сотни, и каждый мог насладиться не только его вином, но и самим городом, который в перерыве между сезонами сбора урожая обещал милое сердцу грядущее упоение. Хотя январь здесь был прохладный и с неба порой сыпался снег, от каждого его камня исходил неизбывный аромат лета. Люди с живостью и задором занимались своими делами, а на закате солнца собирались в лавчонках и за стаканчиком обсуждали последние новости. В такие моменты можно было услышать, как они то прыскают со смеху, то возмущаются.

– Вот увидишь, тебе здесь понравится, – сказал дядя, встречая нас с Жерменой на пороге нашего нового дома.

Большинство жителей города были испанцы или евреи, гордые тем, что собственными руками построили каждое здание, одолели эту пустошь и теперь возделывали на ней виноград, способный допьяна напоить всех богов Олимпа. Люди приветливые, спонтанные и бескомпромиссные, они обожали окликать друг друга издали, сложив ладони рупором. Они настолько сблизились между собой, что казались отлитыми из одного тигля. Ничего общего с Ораном, где человека, переходившего из квартала в квартал, охватывало ощущение путешествия по разным эпохам и планетам. В Рио-Саладо витал приятный дух дружелюбия и праздника, причем даже за окнами церкви, стоявшей справа от мэрии чуть в глубине, чтобы не портить настроение жуирам.

Дядя все рассчитал правильно. Рио-Саладо был прекрасным местом, чтобы начать все сначала. Наш дом возвышался на восточной окраине городка, его окружал великолепный сад, с балкона открывался вид на безбрежный океан виноградников. Он был большой и просторный. Первый этаж с высокими потолками переоборудовали под аптеку, за ней располагалось манящее загадками подсобное помещение, набитое этажерками и потайными ящичками. На второй этаж вела винтовая лестница, по ней можно было попасть в огромную гостиную, соединявшуюся с тремя большими спальнями и выложенной фаянсом ванной комнатой. Сама ванна была чугунной и опиралась на пол четырьмя бронзовыми львиными лапами. Когда на залитой солнцем веранде мой взгляд упал на летевшую в небе куропатку и чуть было не улетел вместе с ней, я почувствовал себя в родной стихии.

Я был вне себя от восторга. Родившись среди полей, я вновь видел вокруг знакомую обстановку, впитывал в себя запах пашни и тишину холмов. Я возрождался к жизни в шкуре крестьянина, счастливый оттого, что городская одежда не выхолостила мою душу. Если город был иллюзией, то деревня представляла собой всевозрастающее волнение – каждый зарождающийся день здесь напоминал зарю человечества, каждый вечер приносил вечный покой. Рио-Саладо я полюбил сразу. Это был благословенный край, и я мог поклясться, что в нем находили успокоение боги и титаны. Здесь все выглядело безмятежным, лишенным старых демонов человечества. По ночам, когда сон людей тревожили шакалы, возникало желание преследовать их даже в самой густой лесной чаще. Порой я выходил на балкон и пытался за кудрявыми листьями винограда разглядеть их крадущиеся силуэты. Так я мог самозабвенно стоять долгими часами, прислушиваясь к малейшему шороху и любуясь луной, которая, казалось, ласкала мои ресницы…

А еще у меня была Эмили…

Впервые я увидел ее на пороге нашей аптеки. Голову ее скрывал капюшон пальто, пальцы теребили шнурки ботинок. Она была прекрасной девчушкой с пугливыми угольно-черными глазами. Я бы вполне мог принять ее за спустившегося с неба ангела, если бы не лицо – мраморно-бледное, носившее на себе печать тяжелой болезни.

– Привет, – сказал я, – я могу тебе помочь?

– Я жду отца, – ответила она, отодвигаясь в сторонку, чтобы я мог пройти.

– Почему бы тебе не подождать внутри? На улице же холодно.

Она мотнула головой.

Несколько дней спустя она пришла вновь, в сопровождении колосса с фигурой менгира. Это был ее отец. Он вверил дочь заботам Жермены, а сам остался стоять у прилавка, прямой и непроницаемый, как береговой маяк. Жермена отвела девочку в подсобку и несколько минут спустя вышла с ней оттуда. Мужчина положил на прилавок банкнот, взял дочь за руку, и они вышли на улицу.

– Что ты ей делала? – спросил я Жермену.

– Укол… я делаю их каждую среду.

– Она действительно тяжело больна?

– О том ведает только Бог.

В следующую среду я специально прибежал из школы пораньше. Эмили сидела на скамеечке напротив заставленного склянками и коробочками прилавка и рассеянно листала книгу в картонном переплете.

– Что ты читаешь?

– Иллюстрированное издание о Гваделупе.

– А что такое Гваделупа?

– Большой французский остров в Карибском море.

Я подошел ближе, на цыпочках, чтобы ее не потревожить. Она казалась такой хрупкой и уязвимой.

– Меня зовут Юнес.

– А меня Эмили.

– Через три недели мне будет тринадцать лет.

– А мне в ноябре исполнилось девять.

– Тебе очень больно?

– Да нет, не особо. Но надоедает.

– А что с тобой?

– Не знаю. В больнице никто ничего не может понять. А лекарства, которые мне выписывают, не помогают.

За ней пришла Жермена, чтобы сделать укол. Эмили оставила альманах на скамье. На комоде рядом стояла ваза с цветами, и я, перед тем как подняться к себе в комнату, вытащил из нее розу и засунул в книгу.

Когда я вновь спустился вниз, Эмили уже ушла.

В следующую среду на укол она не пришла. И через неделю тоже.

– Наверное, ее положили в больницу, – предположила Жермена.

В течение нескольких недель Эмили не давала о себе знать, и я уже отчаялся когда-либо ее увидеть.

Затем я повстречал Изабель, племянницу Пепе Ручильо, первейшего богача Рио-Саладо. Изабель была милой девчушкой с большими васильковыми глазами и длинными прямыми волосами, доходившими ей до пояса. Но боже мой, сколько же в ней присутствовало вычурности! К окружающим она относилась свысока, но, когда устремляла взгляд на меня, сразу становилась совсем крохотной. И горе той безрассудной сопернице, которая осмелилась бы со мной сблизиться. Изабель хотела, чтобы я принадлежал ей безраздельно. Ее родители, преуспевающие виноторговцы, работали на Пепе, относившегося к ним по-отечески. Жили они в просторной вилле недалеко от еврейского кладбища, фасады домов на их улице утопали в зарослях бугенвиллеи.

Изабель почти ничего не унаследовала от матери – манерной француженки, якобы дочери обедневших дворян, которая не упускала ни единого случая напомнить своим хулителям, что в ее жилах течет голубая кровь, – разве что ярко выраженное пристрастие к порядку и дисциплине. Зато она была точной копией отца, каталонца со смуглой, оливкового оттенка, кожей. То же лицо с выступающими скулами, тот же резко очерченный рот, тот же проницательный взгляд. В тринадцать лет Изабель, со своим аристократическим носом и величественными манерами, точно знала, что хотела и как этого добиться. Друзей и знакомых она отбирала с той же тщательностью, с какой создавала в глазах окружающих свой образ. Как-то раз она призналась мне, что в прошлой жизни владела замком.