В слабо освещенном холле он с бьющимся сердцем распечатал конверт, испытывая куда большее любопытство, чем осенью, когда он только шипел от раздражения.

Вильям перечитал письмо множество раз, не в силах справиться с навалившейся реальностью. Мандина сохранила ребенка? Мальчик родился? У него есть сын? Который на него похож? Оглушенный, он присел на первую ступеньку лестницы и уставился на листок, как если бы тот мог подсказать, что делать дальше.

Он – отец?

С кем поговорить? Друзья, Орлы, поднимут его на смех, родители не поверят. Внимание, опасность: если Вильям предаст эту историю гласности, он подтвердит отцовство, которое пока что недоказуемо. Может, Мандина спала еще с кем-то… Как знать… Точно! Разве можно стать отцом за три ночи? Да бросьте!

Вильям скомкал листок и засунул его поглубже в урну, чтобы тот исчез среди мусора, отправляя в небытие то, что сообщили ему дурацкие строчки. Мандина жила в другом, не в его мире, в химерической стране, от которой его отделяла непреодолимая стена – стена неправдоподобия. Вильям прочно обосновался в царстве неприятия действительности.

В следующие дни он яростно погрузился в учебу. Провалить экзамены означало уступить Мандине, хуже того, сравняться с ней в ее крайнем ничтожестве. Он не только должен был получить степень бакалавра, но и добиться лучших оценок, что послужило бы пропуском на подготовительные курсы для поступления в высшую школу, куда он нацелился.

В понедельник почтовый ящик доставил еще одно письмо. Хоть и подписанное рукой Мандины, и на ощупь, и по виду оно отличалось от прежних. Укрепившись в убеждении, что послание исходило из несуществующей вселенной, Вильям распечатал конверт и достал оттуда фотографию.

Младенец распахнул удивленные глаза в объектив.

– Мой сын?

Какое-то мгновение он разглядывал плоть от плоти своей, сотрясаемый жгучей дрожью, смесью радости и смятения; потом взял себя в руки, выдохнул, состроил гримасу, пожал плечами и небрежно засунул карточку в карман.

– Черт-те что!

Во власти одной из самых мощных сил человеческого разума – самообмана – он отбросил все эмоции и забыл картинку. Забыл настолько глубоко, что неделю спустя мать зашла к нему в ванную, держа фотографию кончиками пальцев.

– Проверяй карманы, прежде чем отдать мне одежду в стирку, я чуть не засунула этот снимок в стиральную машину!

Она поднесла карточку к глазам и рассмотрела ее, внезапно очень заинтересовавшись.

– Любопытно, – пробормотала она.

– Что именно?

– Где ты ее нашел?

– А что?

Земля под ним разверзлась. Она не сдавалась:

– Я не помню этой фотографии. Я даже не помню, где ее сделали. Но ведь это ты на ней, когда тебе было всего несколько дней… А, наверно, у моих родителей? Ты ее вытащил из семейного альбома?

– Я… Я нашел ее в старом словаре.

– Вот почему я ее не знаю. Она все годы там пряталась.

Мать вернула ему снимок, сопроводив ласковым тычком.

– Потрясающий младенец… Куда лучше, чем то, что из него выросло!

Она вышла, смеясь.

Вильям застыл, как громом пораженный, с фотографией в руках, потом, едва удостоверившись, что никто за ним не подсматривает, злобно изорвал ее в клочья. Ни следов, ни доказательств, ни реальности!

Прошли годы.

Вильям регулярно обнаруживал в почтовом ящике письма от Мандины; так же регулярно он выбрасывал их в мусорную корзину, не открывая. Его молчание ставило точку в этом деле.

Стремясь к успеху, при полной поддержке родителей, он получил то образование, о котором мечтал, и дипломы самого высокого уровня. Самюэль Гольден, дядя-банкир, не спускавший с единственного племянника благожелательного взора, оплатил ему дорогостоящую магистратуру в Оксфорде, а потом, убедившись, что нашел своего преемника, взял к себе на работу.

Когда Вильям, обеспеченный приличной зарплатой, обустроился в холостяцком лофте недалеко от площади Бастилии, его родители воспользовались этим, чтобы сменить квартиру. Почта пересылалась им со старого адреса в течение года, затем пересылка прекратилась. Слова Мандины больше не доходили до Вильяма.

Он забыл ее.

Если у него случались связи с женщинами, он их быстро прерывал, избегая любых серьезных отношений, которые грозили продолжением: путь честолюбца, посвятившего себя работе, не должен быть отягощен ни женитьбой, ни семьей.

Одним июньским вечером, возвращаясь домой после вечеринки с головой, гудящей от усталости, и телом, отяжелевшим от алкоголя, Вильям на мгновение потерял контроль над машиной и врезался в дерево.

Спасатели обнаружили искореженный металлический остов, обвивший ствол, и с трудом извлекли оттуда Вильяма, без сознания, в крови, с переломанными костями. Несмотря на быстро оказанную помощь и прекрасных врачей, его жизнь была в опасности, настолько серьезными оказались травмы.

Вильям оставался пять дней в коме, потом пришел в себя и был снова погружен в искусственную кому из-за серии необходимых операций.

Когда он вернулся в этот мир, его вселенная сжалась до размеров палаты в отделении реанимации, куда к нему приходили родители, дядя, Поль и пара любовниц, с которыми у него сохранились хорошие отношения. Каждое утро почтительно застывшие интерны выслушивали знаменитого профессора, который комментировал результаты и делал новые назначения. Наконец ему сообщили, что он покидает отделение и его ждет многомесячное выздоровление в специализированном реабилитационном центре в Гарше, городке недалеко от Парижа.

Поначалу, оказавшись среди калек, он не желал признавать свою принадлежность к сообществу, где один носил майку с эмблемой любимого футбольного клуба, другой – с любимым суперменом из мультфильма; он не узнавал себя в этих паралитиках, страдающих кто гемиплегией, кто параплегией, кто квадриплегией[14].

Потрясенный, он даже решил отказаться от дальнейших усилий, так и оставшись бессильно лежать на больничной койке. Но мало-помалу, окруженный массажистами, специалистами по лечебной физкультуре, медсестрами и медбратьями, всячески старавшимися его подбодрить, он ступил на долгий путь обретения самостоятельности. Он смиренно сосредоточился на мельчайших признаках прогресса: заново учился сидеть, стоять, сохранять равновесие, передвигаться, доходить от кровати до кресла, потом от кресла до туалета, и воспринимал это как победу. В конце концов он начал вкладывать всю энергию в скорейшее возвращение своих способностей и преуспел до такой степени, что врачи, которых вначале обескураживала его апатия, стали его поздравлять: редко случалось, чтобы восстановление шло так быстро.