– Ага! – заключил папаша Зиан, как если бы Вильям признал свою ответственность.

С яростной решимостью старик продолжил подъем.

– А я зову его Джебе. Вот уж не думал, что моим наследником будет Джеймс Бонд Тьевеназ.

Запыхавшись, пытаясь держаться рядом, несмотря на боль в бедре, Вильям молчал, мысленно исправляя запись в свидетельстве о рождении сына на «Джеймс Гольден» или «Джеймс Б. Гольден». Внизу, выйдя из хлева, какой-то мужчина выгонял коров на пастбище. Возбужденный молодняк резвился, вовсю трезвоня колокольчиками, в то время как матроны щипали траву большими пучками.

– Вы предупредили их о нашем приезде?

– Да.

Лаконичные ответы старика заводили разговор в тупик. Вильяма раздражало, что тот обращается с ним, как с шестнадцатилетним шалопаем.

Протекло несколько долгих минут. Весь в поту, Вильям набрался духу спросить:

– Мандина на меня зла?

Папаша Зиан уязвленно пожал плечами:

– Нет.

Они добрались до уровня пилона и перевели дух. Вокруг них весна набирала ход, но на двух разных скоростях: на этом склоне она уже покрыла луга зеленью с густыми облачками одуванчиков; на противоположном, которому доставалось меньше солнца, земля еще была голой, и только бледные первоцветы жались к валунам.

– Мандина не держит зла? – повторил он, сбитый с толку.

– Мандина – это Мандина.

Папаша Зиан решил, что с этим вопросом покончено, потом задумался, вглядываясь в лицо Вильяма.

– Она ждала тебя. Всегда твердила, что ты вернешься, хоть я и ругал ее всякий раз, когда она это говорила. И вот теперь она плачет уже два дня, так она счастлива.

– Счастлива, что оказалась права?

– Счастлива, что тебя увидит.

Охваченный паникой, Вильям задрожал; бессознательный порыв тела выдал его желание сбежать. Папаша Зиан заметил это рефлекторное движение, и в его глазах мелькнул сардонический блеск.

– Успокойся, я ей запретил бросаться на тебя. Как подумаю, что она станет лизаться, словно сучка, которая ластится к вернувшемуся хозяину, так меня с души воротит… Я ей велел думать о малыше. Только о малыше. Она поняла.

На грязной дороге козы, которые направлялись на водопой к деревянному корыту, оставили свои следы: по этой примете Вильям вспомнил, что шале расположено сотней метров выше, за откосом.

Его сердце сжалось.

Мандина стояла перед домом, держа ребенка за руку. Конечно, она заметила их, пока они поднимались… или же доверчиво так и стояла здесь с самого утра.

Ни время, ни печаль, ни материнство не тронули ее красоты, ее пьянящей природы. Она сияла, великолепная, полная силы и жизни, с восторженной улыбкой на полных губах.

Вильям вновь был ослеплен, как и десять лет назад, но взял себя в руки. Нет, он пришел не ради Мандины, а ради сына. И речи быть не может о повторении прежней ошибки.

Он медленно приблизился на налитых свинцом ногах, каждую секунду боясь промаха – или подать Мандине слишком большие надежды, или слишком пренебрежительно к ней отнестись, – страшась суждения этого незнакомого ребенка, который, стоя навытяжку в оранжевом свитере, рассматривал господина, решившего нанести ему визит.

Все замерли. Мальчик стал центром мира. Трое взрослых ждали его реакции. Мандина, плохо скрывая свое возбуждение, с напряженным от радости лицом и расширенными глазами глядела на ребенка, рукой указывая ему на Вильяма, как если бы подносила ему бесценный подарок.

Одним мгновенным озарением Вильям проник в происходящее. Мандина прощала его. Больше того, само понятие прощения было к ней неприменимо, она списала все долги прошлого. Для нее имел значение только настоящий момент, который перечеркивал все прежние беды; в этот момент ее Джебе наконец-то обретал отца, и она с гордостью указывала на него. Его отец был хорошим отцом. Его отец был очень красивым господином, очень умным, очень уважаемым, который преуспел в жизни.

Ребенок чувствовал, что в его жизни наступил переломный момент.

Его взгляд перебегал с матери на деда, потом на Вильяма. Он колебался. Непривычное давление ввело его в ступор. Вильям подошел и не раздумывая опустился перед мальчиком на колени.

– Здравствуй, – тихо сказал он.

– Здравствуйте, – ответил ребенок тоненьким голосом, успокоенный тем, что ситуация снова стала нормальной.

Он уважительно поцеловал взрослого в щеку, потом спросил, сверкая глазами от восхищения, которое готов был ему подарить:

– Вы и вправду принц?

* * *

В поезде, который уносил их обратно в Париж, неотрывно глядя на электрические провода, тянувшиеся вдоль железной дороги и мягко направлявшие его мысли, Вильям отдыхал, разбитый всеми переживаниями прошедшего дня. Оба адвоката, поглощенные другими делами, покинули его на несколько минут, чтобы посовещаться между собой.

Молодость казалась ему очень далекой. Десять лет отделяли его от того лета, от Мандины, от ее проворного живого тела, от их пламенной и невинной чувственности. С того самого августа он боролся: экзамены, дипломы, конкурсы… Он бился за признание дяди, бился за то, чтобы снова научиться ходить после несчастного случая, бился, чтобы помешать разорению Гольден-банка; да, с той поры вся его жизнь была одним сплошным сражением. А здесь, на альпийских отрогах, он открыл для себя, что можно просто жить, дышать, чувствовать прикосновение ветра, распахивать глаза, чтобы полюбоваться на мир, вставать утром и ложиться вечером; здесь можно было ждать кого-то десять лет и сердиться не больше, чем в Париже за пятиминутное опоздание.

Ему нравился сын, ему нравилась Мандина. И все же они оставались двумя незнакомцами. Посторонними. Под бдительным оком папаши Зиана Мандина и Вильям не прикоснулись друг к другу, подчиняясь сдержанности, естественной для Вильяма и вынужденной у Мандины.

Мюллер и Джонсон снова уселись напротив. Закрывая свой кейс, Джонсон помахал специальным набором, которым воспользовался, чтобы взять пробы у Джебе и Вильяма.

– Результаты сравнительного анализа ваших ДНК будут у нас через восемь дней.

Вильям и бровью не повел. Ему не нужен был тест на отцовство: Джебе был похож на него, вернее – поскольку ни у кого нет объективного представления о самом себе, – он походил на Жана, кузена по материнской линии, которого часто принимали за его брата. Наследственность не вызывала сомнений. Эта уверенность рождала в нем разнообразные и не самые приятные чувства: раз он отец, значит он еще и сволочь. Однако он ведь не притворялся с Мандиной. Когда-то он желал ее, и ничего больше, как и сегодня, – помыслить невозможно, чтобы она заняла какое-то место рядом с ним. Да и имеет ли значение сама Мандина! Он уже привык отталкивать ее, игнорировать ее боль, так что по отношению к ней следует лишь придерживаться уже выработанной линии. Но как быть с ребенком? Должен ли он отныне любить сына, которым пренебрегал? Единственного, которого ему суждено иметь? Он заговорил на эту тему с законниками: